Кириллов В.М.

Этническое самосознание под гнетом власти (немецко-российский этнос в условиях политических репрессий)*

В статье мы коснемся достаточно сложной сферы – этнического самосознания и менталитета российских немцев в ХХ в. Под этническим самосознанием подразумеваются коллективные установки и стереотипы, традиции поведения и социально-экономической, культурной жизни человеческих сообществ, объединяемых общим происхождением, языком и историей развития. Ментальность (в трактовке А. Гуревича) как одна из основ этнического самосознания – это социально-психологические установки, автоматизмы и привычки сознания, способы видения мира, представления людей, принадлежащих к той или иной социально-культурной общности. В то время как всякого рода теории, доктрины и идеологические конструкции организованы в законченные и продуманные системы, ментальности диффузны, разлиты в культуре и обыденном сознании. По большей части они не осознаются самими людьми, обладающими этим видением мира, проявляясь в их поведении и высказываниях как бы помимо их намерений и воли. Ментальности выражают не столько индивидуальные установки личности, сколько внеличную сторону общественного сознания, будучи имплицированы в языке и других знаковых системах, в обычаях, традициях и верованиях.

С точки зрения исторической этнологии поведение этноса определяется этническими константами, этнической картиной мира, формирующейся на их основе и традиционным сознанием (менталитетом). Этнические константы, как бессознательные образы и система фиксированных установок, состоят из артефактов моделей поведения и когнитивных артефактов, относятся к вневременному образу действий человека по отношению к объектам мироздания («источник добра», «источник зла», «образ покровительствующей силы», «образ противодействующей силы», «образ «мы» или образ коллективности, «образ поля действия», «образ условия действия», «образ источника действия», «образ способа действия» и т. п.). На основе этнических констант и культурно-ценностных доминант определенного времени формируется представление этноса о мире, привязанное к конкретно-историческому времени, - этническая картина мира. В свою очередь, этническая картина мира служит основой системы мировоззрения, включающей в себя представления о приоритетах, нормах и моделях поведения в конкретных обстоятельствах (культурная традиция) – традиционного сознания (менталитета) этноса[1].

Основными источниками исследования для нас послужили воспоминания и публицистические работы российских немцев, следственные дела на осужденных немцев-трудармейцев, архивные материалы по депортации и спецссылке советских немцев, статьи энциклопедии «Российские немцы» (в значительной части подготовленные российскими немцами), сборники научных работ участников «немецких» конференций.

Нашей целью является анализ модификаций объединяющих признаков российско-немецкого этноса под воздействием советской власти. Основные задачи исследования: определить, что представлял собой немецкий этнос в России начала ХХ в., на каких принципах строились его взаимоотношения с властью и окружающим населением; выявить отношение немцев к политике большевиков в годы революции, Гражданской войны, в период новой экономической политики; показать воздействие «великого перелома» на немецких колонистов; оценить степень «властного» давления на немецко-российский этнос в 1930-е гг. и выявить главные точки «надлома» этнического самосознания; показать воздействие депортации на этнос и проанализировать его состояние в 1950–1980-е гг.

Как известно, массовое появление немцев в России связано с политикой Екатерины II в XVIII в. К концу XIX в. в немецком населении России выделялось три ветви, различные по происхождению, социальному составу и месту проживания: прибалтийские немцы (около 20 % от общей численности немецкого населения на 1897 г.), жители крупных городов (20 %) и колонисты (70 %). По мнению И. Фляйшхауэр, «к собственно российским немцам можно безоговорочно отнести лишь третью из этих групп, а первую и вторую – в той мере, в какой они имели устойчивые связи с третьей. Представители первых двух групп и не называли себя российскими немцами, в третьей же это самоназвание (или его региональные модификации – «немцы Поволжья», «немцы Причерноморья» и т. п.) оказалось настолько устойчивым, что сохраняется, например, у потомков российских немцев, выехавших когда-то в Америку, уже более сотни лет. В ходе процесса унификации и территориальной мобильности, порожденных большевистским режимом, проявилась тенденция к интеграции различных групп колонистов и их, вместе взятых, с городскими немцами (жившими, главным образом, в Петрограде, Москве, Саратове, Одессе»[2].

Большое значение всегда имела и конфессиональная принадлежность разных групп немцев (католики, меннониты, евангелические лютеране, баптисты и т. п.). Например, в литературе говорится об особой «этничности меннонитов» среди немецкого населения, вызванной влиянием их голландско-немецкого происхождения, 400-летним антимилитаризмом, образцовым ведением хозяйства, традициями местного самоуправления. Известный специалист по российско-немецкой истории В. Г. Чеботарева отмечает противоположность психологических типов русских и немцев-меннонитов, отличавшихся высокой исполнительской дисциплиной, требовательностью, качеством работы. Меннониты избегали брать русских на работу в своих хозяйствах. Меннониты и эмигрировали наиболее активно в годы советской власти, что объясняется, вероятно, наиболее непримиримым к ней отношением[3].

С точки зрения известного лидера российских немцев В.Дизендорфа, окончательно этнос российских немцев сформировался после 1917 г., постепенно оформились единые элементы его самосознания. Российские немцы сохраняли «нейтральный этнический контакт» с окружающими народами, без слияния и симбиоза. Например, поволжские колонисты вплоть до 1941 г., как правило, не поддерживали тесных этнических контактов с жителями близлежащих русских сел, неохотно перенимали чужой язык, традиции, религию, крайне редко вступали в межнациональные браки. В. Дизендорф подчеркивает: «В то же время у российских немцев не было и явно выраженной вражды со своими иноязычными соседями... Эти отношения «отчужденного нейтралитета» породили в российском общественном сознании известный образ немца, наиболее ярко выраженный в классической русской литературе. Не считая представителей узкого слоя ассимилированных горожан, немец, как правило, изображается здесь в виде чужака. И чем сильнее в российском обществе утверждаются националистические тенденции и тесно связанная с ними ксенофобия, чем больше власти притесняют немецкое население страны, тем чаще в образе немца преобладают откровенно негативные черты… В таких условиях власти России и СССР, более всего повинные в насаждении подобных стереотипов, могли быть уверены, что никакие репрессии против российских немцев не вызовут серьезного общественного недовольства, не говоря уже об открытом протесте»[4].

По мнению его современных представителей, немцы – «народ-изгнанник, народ-странник», чем и определяется его этническое самосознание. Довольно единодушно оцениваются характерные для российских немцев национальные (этнические) черты: дисциплина и надежность, трудолюбие и преданность делу, разумный практицизм и порядочность, активная жизненная позиция, стремление к первенству, предпочтение общего блага индивидуальному, набожность, представление о власти как «данной от бога», антимилитаризм, навыки самоуправления, религиозного и этнического самоопределения, выраженный этноцентризм.

Какие наиболее эмоциональные моменты в истории немецкого народа первой половины ХХ в. запечатлелись в его менталитете? Именно в эти критические моменты мы можем увидеть в действии составляющие самосознания и менталитета отдельных индивидов или групп, социальных слоев немецко-российского этноса.

При вселении в Россию немцам была дана гарантия самоопределения и предоставлены определенные привилегии, например, освобождение от военной службы. Чтобы побудить немцев к переселению в Россию, им при вербовке гарантировалось право религиозного (и этнического) самоопределения. К 1902 г. в России действовали 87 католических приходских церквей, 34 филиальные церкви, 16 капелл; в них служил 131 священник. Число верующих составляло 297 512 чел.[5]. Подавляющее большинство российских немцев относилось к евангелически-лютеранской церкви – в 1917 г. более 905 тыс. чел., к 1918 г. насчитывалось 209 лютеранских пасторов[6].

В конце ХIХ в. немецкая община хранила традиции, основанные на этноцентризме, оберегала привычный образ жизни от внешнего влияния. По замечанию В. Дизендорфа, «российские немцы – носители если не западной культуры, то особого менталитета, этических и бытовых традиций, свойственных западным христианским конфессиям (протестантизму и католичеству) и трудно совместимых с православным менталитетом»[7].

Основная этническая специфика российских немцев заключена в бытовой культуре. «Аграрный характер сообщества, сельский локальный характер поселений, сохранение традиционных хозяйственных занятий, инонациональное и иноконфессиональное окружение способствовали консервации многих элементов бытовой культуры российских немцев, сохранявшейся как единый комплекс вплоть до 1940-х гг. Огромное влияние традиционных конфессий (особенно в сельской местности) составляло особенность бытовой культуры российских немцев. Организация общинной жизни меннонитов и гернгутеров полностью определялась религиозными нормами и отличалась чрезвычайной регламентацией, традиционная народная обрядность была практически полностью вытеснена обрядностью религиозной… Сохранились традиционные различия в одежде немцев различных конфессий: характерное сочетание белого и синего у лютеран, крайний аскетизм – у меннонитов…». Обладает этнической спецификой и жилище, более всего проявлявшейся в интерьере. «Устойчиво представление о собственно немецкой кухне: куриная лапша «нудль»… пирожки с картофелем, картофель с тушеной свининой и капустой, особой формы пончики «крепли», рулет «штрудель»… без начинки или с начинкой, толченый в молоке картофель, пирог «кухе»… клецки, горячий компот со сметаной, салаты. Приготовление национальных блюд обязательно по праздникам и для обрядовых трапез (похороны, свадьба)»[8].

По нашему мнению, говорить об окончательном оформлении немецко-российского этноса после 1917 г. (как это делает В. Дизендорф) не совсем корректно. Скорее всего, следует различать этапы в его развитии. С этой точки зрения немецкий этнос в России существовал и в ХIХ в., а в ХХ в. лишь трансформировался в определенном направлении.

С завершением процесса объединения Германии в 1871 г. на положение российских немцев начинают влиять взаимоотношения Российской и Германской империй. Во время реформ Александра II самоуправление немецких колоний было ограничено, что вызвало первую крупномасштабную эмиграцию российских немцев. В то же время заметно улучшилось экономическое положение и выросло благосостояние немцев.

Столыпинские реформы пошатнули положение поволжских колоний, усилив процесс разорения наименее зажиточных колонистов. Переселенческая и хуторская политика привели к созданию новых компактных немецких поселений (дочерних колоний).

В целом ситуация для этнических немцев с конца ХIХ в. меняется в худшую сторону. В.Дизендорф, размышляя о судьбе немецкого этноса в России, заметил: «Переломный момент в судьбе российских немцев наступил, на мой взгляд, еще в 70-х гг. прошлого века… Просто с образованием Германской империи в 1871 г. российские немцы стали заложниками политической борьбы двух великих держав – России и Германии. И от этой пагубной роли нашему народу уже не суждено было избавиться. С тех пор правители России и СССР считали немецкий этнос чужеродным телом, своеобразным продолжением Германии на российской территории. В краткие периоды «потепления» в отношениях двух стран это давало нам временную передышку, зато в худшие времена мы неизменно оказывались мальчиками для битья. И хотя факты неопровержимо доказывают, что российские немцы никогда не выступали в роли агентов Германии, российским правителям не было до этого никакого дела…»[9].

Первая крупная антинемецкая кампания в России возникла и развилась в конце ХIХ в. и проходила под флагом «борьбы с немецким засильем». Апогей кампании пришелся на годы Первой мировой войны, «когда в отношении немцев России был предпринят ряд дискриминационных актов на государственном уровне: запрет всех немецких общественных организаций, немецкоязычных изданий, публичного общения на немецком языке, ликвидация немецкой топонимики в районах компактного проживания народа, экспроприация земельных владений лиц немецкой национальности в западных и кавказских губерниях, частичная депортация немецкого населения из прифронтовой зоны и др. Мобилизованные военнообязанные немцы использовались с 1915 г. лишь на турецком фронте, большей частью во вспомогательных подразделениях. В Москве, Киеве, Екатеринославе, Саратове и других городах имели место антинемецкие погромы, инспирированные шовинистами» [10].

Революция и Гражданская война больно ударили по немецкому крестьянству и предпринимательству. Немцы не были едины в своем отношении к советской власти. С одной стороны, немцы, пострадавшие от дискриминационной политики царского правительства, пытались реализовать право на национально-территориальную автономию (провозглашенное большевиками). Советская власть противодействовала этим намерениям. Например, «в ответ на решение Варенбургского съезда представителей немецких колоний Поволжья о создании «Федерации немцев Поволжья», СНК создал «поволжский комиссариат по делам немцев», который объявлялся «идейным центром социалистической работы среди немецкого трудового населения»[11].

С другой стороны, «ранее всегда стремившиеся к законопослушанию, немцы стали быстро революционизироваться. Возросло число дезертиров. После Февральской и Октябрьской революции 1917 г. процесс разложения в среде военнослужащих-немцев резко усилился. Именно фронтовики, возвращаясь в свои колонии, становились там опорой новой власти. Они создавали Советы, формировали Красную гвардию, разрушали традиционный образ жизни колонистов»[12]. На губернском съезде Советов в Одессе, проходившем 11–13 июля 1919 г., Я. Гамарник провозгласил для региона «военный коммунизм» и «красный террор». Для их проведения в колонии под Одессой была направлена «Группа спартаковцев», состоявшая из германских и австрийских военнослужащих, числившаяся немецкой группой украинской компартии. Ее действия вызвали восстание в Одесском и Тираспольском уездах, в котором участвовали немцы-колонисты [13].

Как мы видим, классовый идеологический принцип большевиков разделил и немецкий этнос. Однако общей чертой для многих его представителей стало изменение в базовом стереотипе – послушании власти. Эта этническая и религиозная традиция подверглась испытанию временем.

Большинство немцев Поволжья восприняли события 1917 г. как враждебное им явление, а братоубийство Гражданской войны выглядело в глазах верующих людей настолько непристойным, что заслуживало лишь полного забвения. По мнению исследователя А.. Германа, в немецких колониях на Волге «не имелось социальной базы для осуществления социалистической революции… События 1917 г. были восприняты огромным большинством немцев Поволжья как нечто совершенно чуждое, навязанное со стороны»[14].

Примером сопротивления немцев установлению власти большевиков стало вооруженное выступление против советской власти немцев-колонистов Одесского, Тираспольского и Вознесенского уездов Херсонской губернии (26 июля – 20 августа 1919 г.). Оно было настолько серьезным, что отвлекло значительные силы Красной Армии и способствовало успешному наступлению войск Деникина на Черноморском побережье[15].

Представители послевоенного (конца 1940 – начала 1950-х гг.) поколения российских немцев по-разному оценивают поведение немцев в годы революции. Католический епископ И. Верт говорил (1996 г.): «Мы, как россияне, должны вместе со всеми гражданами страны разделять ответственность за все, что здесь происходило и происходит. И за революцию тоже. Только я не могу согласиться с тем, что немцы играли какую-то особенную роль». Журналист Э. Бернгардт: «Я имел в виду другое – они не удержали власть и допустили все это. Верт: …Может быть, и были отдельные деревенские парни, которых родители послали в город учиться, а они потом вернулись, зараженные революционными идеями. Но деревни наши этим затронуты не были – напротив, они сопротивлялись революции»[16].

В. Дизендорф вспоминает: «Еще более странным мне казалось то, что мой отец, которому в 1917 г. было уже 13 лет, делал вид, будто совершенно не помнит событие, без конца превозносимое советской пропагандой в качестве величайшего в ХХ в. Если отец и упоминал о первых месяцах большевистской власти, то только как о периоде, когда царили полный произвол и дичайший грабеж»[17].

Большевики, подписывая Рапалльский договор с Германией, пошли на определенные уступки российским немцам, допустив в одной из статей договора их право на реэмиграцию в Германию с гарантией сохранения капиталов. Однако их реквизиционная политика, наряду с засухой, привела к голоду, разразившемуся в 1920–1921 гг. в Поволжье. Он унес жизни десятков тысяч немцев, что привело остальных к активному участию в антибольшевистских восстаниях. В советской печати сообщалось о гибели 50–70 тыс. поволжских немцев. По официальным сведениям, численность населения Области немцев Поволжья (с учетом миграций) за два года снизилась на 100 тыс. чел.[18].

В Автономной области немцев Поволжья произошло восстание крестьян зимой 1920/21 и весной 1921 г. Причинами его стало недовольство политикой военного коммунизма и голод. Толчком к восстанию послужили рейды по территории АонП повстанческих формирований из Усть-Медведицкого округа Донской области (под лидерством эсеров). Эсеры именовали его «восстанием голодных крестьян Поволжья». В ходе этого выступления в марте 1921 г. происходило большое крестьянское восстание в Марксшатдском уезде, эпицентром которого стало крупное село Мариенталь. Только в селах этого уезда по приговорам трибунала было расстреляно 286 чел., а сотни других заключены в концлагерь[19].

В 1921–1922 гг. из-за засухи и реквизиционной политики большевиков голодало от 50 до 80 % немецкого населения юга Украины. Исследователь В. В. Ченцов полагает, что «такое отношение властей не могло не вызвать протест со стороны немецкого населения. В Одесском уезде действовали вооруженные отряды под руководством Геберле и Артура Шока, в Верхнеднепровском уезде немцы поддерживали крупное вооруженное выступление, возглавляемое Ивановым». В то же время он подчеркивает, что «немецкие колонисты в 20-е гг. не принимали массового участия в антисоветских акциях. Как правило, немцы оказывали сопротивление в крайнем случае, их протест не носил ярко выраженной национальной окраски»[20].

В годы новой экономической политики сельское население, в том числе жители немецких сел, значительно улучшили свое экономическое положение. Однако дореволюционный потенциал немецких поселений так и не был восстановлен[21].

После Октябрьской революции 1917 г. последовала череда новых антинемецких кампаний, в связи с длительной невосприимчивостью российских немцев к большевистской идеологии и нежеланием адаптироваться к большевистскому режиму. Немцы пытались сохранить традиционный уклад своей жизни, в борьбе за выживание обращались за поддержкой западных стран, прежде всего Германии. В 1920-х гг. осуществлялась борьба с «эмигрантским влиянием» – кампания, имевшая целью оградить немцев СССР от «тлетворного контрреволюционного» влияния родственников и знакомых, эмигрировавших на Запад. Она постепенно переросла в кампанию «борьбы с немецкой эмиграцией» (1929–1930)[22].

Советская политика в области государственного строительства отрицательно сказывалась на немецком населении. Например, в 1923 г. на Украине проводилась административно-территориальная реформа, в ходе которой были упразднены все существовавшие до этого 25 немецких и меннонитских волостей и не создано ни одного национального района. Исследователями отмечается, что перераспределение земельных угодий проводилось без учета сложившихся и необходимых для успешного развития площадей с передачей значительного количества бывших в пользовании колоний земель населению других национальностей. В октябре 1925 г. президиум ВУЦИК и СНК УССР приняли постановление «О землеустройстве немецких колоний», согласно которому выделялось 51 930 га земли, но это было в 7 раз меньше той земли, которой колонии были лишены в начале 1920-х. гг. До марта 1929 г. было выделено лишь 85,1 % этой и так недостаточной площади[23].

Зажиточность немецких хозяйств, трудовая самодостаточность колонистов в условиях советского режима стали основанием считать их кулаками и лишать избирательных прав. В Украине в 1926 г. лишили избирательных прав 11,1 % немецкого населения, в то время как по населению всей республики эта цифра составляла 4,5 %.

Естественно, такая ситуация провоцировала желание покинуть страну Советов. Дело усугублялось экономическими трудностями, закрытием молитвенных домов, преследованием верующих. С 1922 по 1924 г. из республики эмигрировали 8 тыс. колонистов, не считая детей. Более 20 тыс. подали заявление на выезд. Власти всячески препятствовали эмиграции. В то же время исследователь В.В.Ченцов подчеркивает: «В целом, нет оснований говорить о целенаправленной репрессивной политике по отношению к немецкому населению в годы нэпа. Необходимо отметить, что в 20-е г. украинское правительство предприняло ряд социально-экономических мер, улучшающих положение национальных меньшинств»[24].

Рассчитывая на особые отношения с Германией и, одновременно, надеясь на успех пролетарской революции в ней (революционный кризис 1923 г.), большевики сделали шаг навстречу российским немцам, разрешив создание АССР НП (1924 г.). Период 1923–1929 гг. был временем относительного процветания для ее жителей, превративших сельское хозяйство республики в образцовое для СССР. Однако уже с 1927 г. начинается «чрезвычайщина», приведшая к радикальному увеличению налогового бремени на крестьянское хозяйство.

Поначалу власти не запрещали эмиграционное движение, но с 1928 г. перешли к репрессиям по отношению к инициаторам выезда. К лету-осени 1929 г. эмиграционное движение немецких колонистов приняло повальный характер. Стали покидать страну и приглашенные из Германии специалисты, которых в 1920-е гг. приехало более 20 тыс.[25]. Более 13 тыс. желающих уехать собрались в Москве и Подмосковье, добиваясь осуществления своего права. Разрешение на выезд получили примерно 6 тыс. чел., остальных насильно водворили на место жительства, что привело к дискредитации советской власти в глазах международной общественности и, соответственно, немцев СССР[26].

С началом политики коллективизации советские немцы испытали новый удар репрессивного аппарата большевиков. Немецкие крестьяне, проживавшие в Автономной республике немцев Поволжья, на Украине, в Крыму, заметно выделялись своим умением трудиться и жить в достатке среди окружавшего населения других национальностей. Несмотря на их лояльное отношение к советской власти и, в частности, к проводимой коллективизации, многие были раскулачены и вывезены в Сибирь и Казахстан (более 25 тыс. из АССР НП). Тем не менее, крестьяне-колонисты, зачастую ясно понимая пагубность большевистского эксперимента, вступали в колхоз. Дед лидера современного немецкого национального движения В. Дизендорфа объяснял эту позицию предельно просто: «Если мы не подчинимся властям, они нас всех уничтожат. К тому же мы обязаны им следовать, ведь всякая власть от Бога»[27].

Лучшими агитаторами за коллективизацию могли бы стать немцы-коммунисты и комсомольцы. Однако историки констатируют, что на конец 1920-х гг. партийная организация Немреспублики не была силой имеющей решающее влияние на ее население. Неформальными лидерами в колониях по-прежнему «оставались патер или пастор и крупный землевладелец»[28].

В ходе коллективизации в АССР НП в 1930 г. было ликвидировано 9 «кулацко-повстанческих контрреволюционных группировок», в связи с чем арестовано 476 чел. Всего в 1930–1931 гг. из АССР НП выселено 4288 семьи (24 202 чел.) – 3,7 % от общей численности крестьянских хозяйств республики. Доля коллективизированных хозяйств достигла к августу 1931 г. 98,7 % (первое место по СССР)[29]. По другим сведениям, с января по апрель 1930 г. было депортировано всего около 500 тыс. крестьян, в том числе от 50 тыс. до 65 тыс. немцев[30].

Сотрудники ГПУ Украины докладывали об особенностях коллективизации среди немецкого населения: «Немецкий крестьянин смеется над понятиями кулак, бедняк и середняк. Этой разницы, по его мнению, вообще не существует в немецких колониях». К началу 1932 г. в Украине было коллективизировано 80 % всех хозяйств немецких крестьян (по всей Украине около 70 %). В Сибири ярким примером сопротивления коллективизации стало Гальбштадтское восстание 1930 г. (немецкий район Омской области). Оттуда в Нарым было выслано 800 семей (20 % всех жителей). Коллективизация в немецких селах Сибири завершилась к концу 1931 г. (в целом по Сибири – в 1937 г.)[31]. По подсчетам В. Дизендорфа, немцы составили 10–15 % от общей массы советского «кулачества», тогда как их удельный вес в крестьянском населении СССР едва достигал 1 % [32].

Велика была смертность от голода в немецких селах Украины (1930–1933 г.), достигнув пика зимой-весной 1933 г. По официальным данным, в 1933 г. в Украине умерло в городах 1,7 тыс. немцев, в сельской местности – 12 тыс. Однако исследователи голодомора называют иные цифры. Безотносительно к немцам, всего умерло от 3,5 до 8–9 млн. чел.[33].

Смертность в Республике немцев Поволжья составила по годам: 1925–1928 – 12 365 чел., 1929 – 14 606, 1930 – 16 777, 1931 – 14 055, 1932 – 20 152, 1933 – 50 139 чел. По подсчетам А. Германа, в результате голода 1933 г. в АССР НП умерло около 55 тыс., покинули республику более 110 тыс. чел.[34]. Выставка писем голодающих в Берлине в июне 1933 г. вызвала международный резонанс. Красный Крест оказал помощь немцам, что обострило их отношения с тоталитарным режимом.

С 1933 г. Германия через различные организации и банки оказывала материальную помощь немцам СССР. Это стремились использовать в своих интересах политические круги фашизма, а советское руководство, заставляя «добровольно» отказываться от помощи «в пользу МОПРа», пополняло валютные запасы. В конце 1933 г. развернулась «кампания по борьбе с гитлеровской помощью, подрывающей авторитет социалистического государства»[35].

Летом 1934 г. советское правительство наложило запрет на получение посылок и пожертвований из Германии, считая эту кампанию «троянским конем» фашистов, угрожая суровыми приговорами, вплоть до высшей меры наказания. Кроме того, оно уже в 1934 г. приказало составить списки всех немцев, находившихся на территории СССР. Последующие насильственные меры и депортационные акции осуществлялись, как считается, на основе этих списков[36].

С конца 1934 г. развернулась кампания «борьбы с фашистами и их пособниками», обернувшаяся расстрелами целых деревень в Сибири и наступлением на немецкую культуру. Красноречивым свидетельством поворота в области национальной политики можно считать Постановление ЦК ВКП(б) от 5 ноября 1934 г. «О борьбе с контрреволюционным фашистским элементом в немецких колониях», породившее настоящий разгул политических репрессий в отношении неугодной национальности[37]. Это можно расценить как тенденцию сталинской политики, направленной на постепенное уничтожение национальных культур.

9 декабря 1934 г. на основании телеграммы ЦК ВКП(б) было принято решение Политбюро ЦК КП(б)У, в соответствии с которым развернулись репрессии против населения польских и немецких районов Украины. Специально созданная комиссия обязана была в течение семи дней пересмотреть руководящий состав этих районов и наметить мероприятия по реорганизации национальных школ данных административно-территориальных единиц. Обкомам компартии Украины давалось указание немедленно отправить в национальные районы партийных работников для разъяснения населению, что советская власть не потерпит малейших попыток антисоветской агитации, не остановится перед тем, чтобы выслать всех нелояльно настроенных граждан в отдаленные местности СССР [38].

20 декабря 1934 г. от ЦК КП (б)У последовало постановление «О переселении из приграничных районов», где речь шла о немецком и польском населении. Согласно этому решению в январе 1935 г. из Украины депортировали 9470 хозяйств (около 40 тыс. чел.). Наступление на права немецкого населения развернулось по всем направлениям. Обкомы КП (б) У принимали планы в ходе проверки партийных документов на оборонных предприятиях «очищать» заводы от поляков и немцев, выявлять факты их «скапливания»[39].

Во второй половине 1930-х гг. в рамках проводившихся в СССР массовых репрессий стандартным обвинением арестованных «советских» немцев были связь с германским фашизмом, создание и участие в работе «контрреволюционных фашистских организаций», «фашистская агитация» и т. п.».

На основании письма И. В. Сталина об изучении истории ВКП (б) (1931 г.) проводилась идеологическая и политическая кампания по пересмотру истории АССР немцев Поволжья и ее областной организации ВКП (б). Суть кампании – пересмотреть историю немецкой автономии на Волге и ее организации ВКП (б) на основе схемы, предложенной Сталиным. Была выпущена книга (1934 г.) с официальной версией истории организации ВКП(б) АССР НП. Именно в соответствии с этой версией впоследствии написаны статьи о АССР НП в первых изданиях Большой и Малой советских энциклопедий, а также в брошюре, выпущенной к 10-летию республики, проводились занятия по истории в учебных заведениях Республики немцев Поволжья[40].

Затем последовал «Большой террор» 1936–1938 гг., в ходе которого начинается практика депортации немцев из Украины на восток страны. Например, на январском 1937 г. пленуме ЦК КП (б) У кандидат в члены Политбюро ЦК С. Саркисов выступил с требованием массового выселения немцев из промышленных районов Украины. Идея о целесообразности выселения всех немцев как «зараженных фашистской идеологией» была подкреплена высказываниями на XIII съезде КП (б) У и стала полем деятельности НКВД, только в Одесской области ликвидировавшего в июне-августе 1937 г. 45 «фашистских, диверсионных и повстанческих организаций». В ходе этой операции в Спартаковском, Зельцском и Карл-Либкнехтовском немецких районах было арестовано 580 чел., а к уголовной ответственности привлечено 60–70 % взрослого населения этих районов. После этой волны репрессий Одесский обком КП (б)У настаивал на выселении со своей территории 5 тыс. семей «контрреволюционных элементов». Основанием для проведения арестов «по немецкой линии» был приказ НКВД СССР от 25 июля 1937 г. На основании этого приказа Ежова об аресте всех немцев, не имеющих советского гражданства, в Украине было арестовано 16 228 чел. Они составляли 10,2 % арестованных при 1,4 % всего населения республики. В основном это были граждане СССР [41]. Поэтому к декабрю 1941 г. из 12 575 семей спецпоселенцев 22 национальностей в пределах СССР насчитывалось 7067 немецких семей [42].

В 1937–1938 гг. был проведен ряд операций «по немецкой линии». В Донбассе в ходе «немецкой операции» было арестовано 4265 немцев, из которых расстреляли 3608 (84,6 %) [47]. В отчетах УНКВД прямо указывалось: «Из 32 сельсоветов Запорожского района 9 являются немецкими. Все они поражены сектантским меннонитским движением и повстанческими националистическими формированиями». Удары НКВД обрушивались на целые села[43].

В практику НКВД вошли массовые операции по аресту жителей немецких национальных районов, колоний. В аппаратах ведомства была создана специальная «немецкая линия», которая считалась одной из наиболее продуктивных по количеству репрессированных граждан. Немцы стояли на втором месте после украинцев по числу арестов: «национальный признак служил достаточным основанием к преследованию». Тем не менее, В.В.Ченцов приходит к выводу об отсутствии политики геноцида по отношению к немцам [44].

З. Шпрингер – епископ евангелической Епархии Европейской России, вспоминает: «Когда мы попали в Гоффнунгсталь, я ни от бабушки, ни от других близких, ни от соседей не слышал слов «Бог», «Вечность» или «Библия». А ведь раньше в этом селе была очень сильная вера. По причине преследований за веру предки его жителей даже переселились сюда из Германии. Люди здесь были настолько верующие, что лишь в начале нашего века, насколько я теперь знаю, они влились в Лютеранскую Церковь России. До тех пор там проводились только братские собрания, и их участники веровали даже сильнее, чем те, кто ходил в церковь. Но в 1937–1938 гг. их так запугали, такой страх поселился в этих семьях, что не было слышно ни религиозной песни, ни молитвы, ни Слова Божьего – ничего. Как же удалось в таком селе, таком оплоте веры сделать так, что до самой войны здесь, будто в лесу, о вере не было ни слуху, ни духу? Это для меня, как теолога, очень важный вопрос»[45].

Воплощается в жизнь сталинская идея автономизации, что приводит к репрессиям по национальному признаку, ликвидации национальных районов, разрушению государственности репрессированных народов. По замечанию Л. П. Белковец, Конституция СССР 1936 г. в основу национально-государственного устройства заложила федеративный принцип, а Конституция РСФСР 1937 г. – автономистский. Принцип автономизации на практике означал отрицание самостоятельной государственности малочисленных народов[46].

Принятое в 1937 г. решение об обязательном изучении русского языка вызвало у немецких жителей АССР НП «настоящий шок». Это постановление было засекречено и не подлежало опубликованию[47]. В 1938–1939 гг. были закрыты все немецкие школы за пределами АССР НП. Тем самым расчищался путь для ускоренной денационализации немецкого населения СССР. В это же время ликвидируются все 15 немецких национальных районов и 550 сельсоветов[48]. В 1937–1938 гг. из обкома республики полностью изгнали немецких коммунистов. Это означало полный отказ партии от принципов национальной политики по отношению к немцам [49].

По подсчетам историков, в 1925 г. на Украине насчитывалось 28 национальных немецких сельсоветов, в 1927 – 237, в которых проживало 261 тыс. граждан немецкой национальности (67,8 % немецкого населения Украины). В 1931 г. на Украине существовали 7 немецких районов, 2 поселковых совета и 252 немецких сельских совета. В конце 1930-х гг. в национальных административно-территориальных единицах на Украине действовали 628 немецких школ, в которых обучалось 89,3 % детей немецкой национальности. В 1935 г. постановлением Политбюро ЦК КП(б)Украины система национального районирования на Украине была ликвидирована[50].

Началось массированное наступление на религиозные общины российских немцев. К 1920 г. на территории России насчитывалось примерно 120 тыс. меннонитов. В 1934–1938 гг. были арестованы или бесследно «исчезли» почти 90 % меннонитских старшин. С 1929 г. становилось все сложнее придерживаться меннонитских форм вероисповедания и жизни. С середины 1930-х гг. это стало практически невозможно, т. к. «исчезали» проповедники, братья, приходившие им на смену, также арестовывались и, наконец, в общинах практически не стало мужчин. Определяющие признаки, по которым меннониты раньше отличались от окружающего мира (например, старый принцип безоружности), теперь безоговорочно подавлялись Советским государством. Так, в 1926 г. в последний раз был признан отказ меннонита от военной службы, уже с начала 1920-х гг. меннониты подлежали воинской повинности. В Евангелическо-лютеранской церкви в 1929–1937 гг. аналогичным образом исчезли 90 пасторов из общего числа 114 в 1927 г. Католическое духовенство российских немцев на территории советской России (затем СССР) подверглось жестоким преследованиям, которые привели к его полному устранению [51].

Демографические данные свидетельствуют о катастрофических последствиях для немецкого населения воплощения в жизнь социалистической доктрины. В. Дизендорф, проанализировав итоги переписей, пришел к следующим выводам: «Немецкое население СССР составило по данным переписи 1937 г. 1 151 601 чел., т. е. на 7 % меньше, чем в 1926 г. Еще больше сократилось число жителей АССР НП – на 14,4 %. Доля немцев в численности населения страны упала до беспрецедентно низкого уровня – 0,71 %, который сравним лишь с приближенной оценкой, относящейся к началу 20-х гг., и с точно таким же показателем по итогам переписи 1989 г.». Эмигрировало за период 1926–1927 гг. всего 14 586 немцев. Таким образом, среднегодовой уровень смертности российских немцев составлял почти 6 %. «Для мирного времени это чрезвычайно высокая величина, объяснимая лишь результатами насильственной коллективизации, «раскулачивания», голода и политических репрессий»[52]. Следует, ради объективности, заметить, что столь тяжелые последствия распространялись и на все другие народы СССР.

На вопрос переписи о вероисповедании (что оценивается как провокация) немцы и ряд других народов СССР ответили актом личного мужества: перепись зарегистрировала в стране 484 731 католика и 457 885 протестантов. «И это при том, что практически все соответствующие церкви (в отличие, например, от православных) давно уже были закрыты!». Таким образом, число верующих этих конфессий по отношению к численности немецкого народа оказалось 45 %. По остальному населению этот показатель составил 35 % [53].

О вере стало опасно упоминать, но религиозность – чувство глубокое, оно присутствует не только в рациональном мышлении, но и в ментальных структурах человеческой психики. Вера впитывалась немцами «с молоком матери» и передавалась из поколения в поколение. Как свидетельствует И. Верт, «прежде чем верные слуги Христа исчезли в ГУЛАГе, они успели в последних проповедях подготовить свою паству к грядущим испытаниям, к временам без священников и церкви. Еще и сегодня имеются люди, помнящие эту последнюю проповедь своего духовного попечителя. Священники стремились утешить и укрепить верующих. Они научили их, как крестят детей, заключают браки, хоронят мертвых. Прихожане призывали к совместной молитве, особенно в семье, к верности католической вере»[54].

В своем незаурядном документально-публицистическом исследовании Г. Вольтер пишет, что и накануне депортации люди продолжали руководствоваться своими многолетними жизненными традициями, не помышляя ни о какой антигосударственной деятельности. Важное место в этих неписаных законах занимало невмешательство в «большую политику». Лояльность к государству, в том числе советскому, российские немцы выражали законопослушанием и дисциплинированностью. Нравственным стержнем большинства из них по-прежнему оставалась богобоязненность, которая, как и обязательная домашняя Библия, сохранилась даже после полного варварского разрушения немецких кирх. Главную ценность – уважение людей других национальностей – сельские и городские немцы завоевывали трудолюбием, разумным практицизмом и порядочностью[55].

Особое значение для выработки и сохранения этнического самосознания любого народа имеет образование и наличие слоя образованных людей, являющихся интеллектуальными лидерами этноса. В. Дизендорф пишет: «Немецкая интеллигенция была в России до революции многочисленной и влиятельной, однако после этого почти всех уничтожили и вынудили выехать. Следующее поколение интеллигенции – в основном выходцы из крестьян и ремесленников. Они получили образование после революции, но затем этот тонкий слой был в одночасье истреблен. В 1930-е гг. охота на немецкую интеллигенцию велась уже вовсю»[56].

В.Дизендорф отмечает: «Российско-немецкая интеллигенция была вырублена практически до основания, а система высшего и среднего профессионального образования стала для немцев недоступной. Получилась чудовищная вещь – народ без интеллигенции. Плоды этой дискриминации мы сейчас пожинаем. Она в решающей степени повлияла на вымывание этнического начала, что ускорило процесс ассимиляции. В 1950-х гг. стали появляться немцы с высшим гуманитарным образованием, из которых и должно формироваться ядро национальной интеллигенции. Но для того, чтобы заниматься своим делом, многим из них всю жизнь приходилось пресмыкаться. Только более свободное молодое поколение интеллигенции вселяет некоторые надежды на национальное возрождение»[57].

С приближением войны на положении советских немцев все острее сказывались взаимоотношения двух тоталитарных государств. В 1939 – марте 1941 г. из Прибалтики было переселено в Германию около 134 700 немцев. МИД Германии в конце 1939 г. зондировало возможность постановки вопроса о выезде всех желающих российских немцев (почти 1 млн.). В духе нацистской идеологии, опровергая распространенное мнение, что российские немцы являются «зараженными большевизмом элементами», заявлялось, что притеснения, которым немцы десятилетиями подвергались в СССР, являются гарантом того, что российские немцы после их переселения «проявят себя как лучшие передовые борцы против большевизма». По мнению некоторых исследователей, советская позиция заключалась в следующем: «Переселение 1939–1940 гг. использовалось для того, чтобы спровоцировать склонные к переселению элементы выразить это свое желание и затем депортировать их в Сибирь». При создании реестра этнических немцев Украины фашисты были разочарованы. «Согласно принятым ими критериям, они оценили «немецкую народную субстанцию» на Украине как «очень плохую»[58].

Репрессивная политика сказалась на российских немцах сильнее, чем на многих других народах. Так, по официальным данным, на 1 января 1939 г. среди заключенных ГУЛАГа числилось 18 572 немца, что составляло 1,4 % всех его узников. И это в то время, когда доля немцев в численности населения СССР едва превышала 0,7 % [59].

Вопрос об отношении российских немцев к фашистской Германии заслуживает пристального внимания. Могли ли они, хоть в какой-то степени, составить «пятую колонну» на территории СССР в ходе вторжения немецких армий? Данные информационных материалов НКВД свидетельствуют, что накануне депортации «проявлялось в большей степени недовольство советской властью, а не восхваление Гитлера. И это было среди не только немецкого, но и русского населения»[60].

В начале войны широкое развитие получило добровольчество. Только за период с 22 по 24 июня в военкоматы, по неполным данным, поступило 1060 заявлений от граждан Немреспублики с желанием добровольно вступить в ряды Красной Армии. За первый же месяц войны число таких заявлений превысило 25 тысяч. А. Герман пишет, что отказ властей от призыва в Красную Армию немецкого населения вызвал недоумение и даже возмущение многих мужчин-немцев, особенно молодежи[61]. В других частях СССР, где проживало немецкое население, также наблюдалось добровольческое движение в РККА. Были и пораженческие настроения (как и среди других национальностей), как следствие напряженных отношений населения с властью[62].

По состоянию на 22 июня 1941 г. в рядах Красной Армии находились около 33,5 тыс. немцев, в подавляющем большинстве призванных в АССР НП. Среди них было более 1500 командиров, многие из них вписали свои имена в книгу героического сопротивления, стали Героями Советского Союза, партизанами. По рапорту командиров и комиссаров в Народный Комиссариат Обороны некоторые немцы были оставлены в действующих частях, однако все остальные переведены в строительные части, а затем трудмобилизованы[63].

Особое значение национальный фактор приобрел с началом Великой Отечественной войны, когда был принят указ Президиума Верховного Совета СССР о переселении немцев Поволжья от 28 августа 1941 г. К зиме 1941 г. в местах ссылки оказалось более 80 % от численности немецкого населения СССР 1939 г. Затем, как известно, последовала трудовая мобилизация и массовое насильственное переселение из Казахстана и Сибири на Урал и в другие районы размещения оборонной промышленности. Существуют разные подсчеты депортированных немцев. В энциклопедии «Немцы России» отмечается, что с учетом повторно выселенных и репатриантов, в СССР в 1941–1945 гг. было депортировано более 1,1 млн. российских немцев[64].

Фашистская Германия имела свои планы в отношении советских немцев, оказавшихся в зоне оккупации. Например, министерство Розенберга в апреле 1942 г. разработало «директивы по обращению с этническими немцами», предназначенные, прежде всего, для вермахта. Инструкция запрещала во время войны переселение этнических немцев из компактных мест проживания в Германию; поощрялось переселение немцев из отдельно расположенных населенных пунктов в компактные поселения, что мотивировалось необходимостью защиты населения от нападения партизан; на время войны запрещалась реприватизация коллективизированной земли и инвентаря; лица, причастные к репрессиям против немцев, занимавшие руководящие должности на партийной, советской, административной и хозяйственной работе подлежали изъятию. Э. Кох полагал, что этнические немцы в СССР не соответствовали представлениям о людях, принадлежащих к «нации победителей». Они, по его мнению, нуждались, прежде всего, в соответствующем воспитании. Была намечена программа создания различных образовательных и воспитательных учреждений, издания учебных пособий.

Постепенно, с укреплением оккупационного режима, немцев переводили в особый статус и выдавали удостоверения «фольксдойче». Германского гражданства им не полагалось. Реестр этнических немцев Украины предполагал их разделение на 4 категории. Особый статус предполагал введение в немецких населенных пунктах самоуправления с назначенными из числа местных жителей старостами и советом. Официально объявлялось, что эти населенные пункты находятся под защитой вермахта. Для их охраны создавались отряды самообороны. Начиная с лета 1942 г. все пригодные к военной службе мужчины, достигшие 18-летнего возраста, призывались для прохождения 4-недельной военной подготовки. Вермахт предпринимал попытки создания и использования по своему усмотрению частей, состоящих из этнических немцев. Было сформировано 3 кавалерийских эскадрона, батальон в 1 тыс. чел. Массового призыва этнических немцев на военную службу на оккупированной территории Украины до конца 1944 г. не проводилось. Из Транснистрии в части вермахта и СС было мобилизовано около 4 тыс. чел. По мнению некоторых исследователей, немецкое население к мероприятиям оккупационных властей относилось пассивно. Лишь единицы поступили на службу в зондеркоманды СС.

В Германии существовали разные представления об организации экономической жизни немецкого населения. Так, имперский министр продовольствия Браке говорил: «Если бы Советы не ввели колхозы, то немцы должны были бы их придумать». Однако ведомство Розенберга разработало план ликвидации колхозов и перехода к кооперативному или единоличному (частному) владению землей. Колхозы подлежали замене так называемыми «общинными хозяйствами». Одновременно вводились жесткие меры контроля над выполнением трудовых норм. Эти меры натолкнулись на пассивное сопротивление сельского населения.

Фашисты пытались возродить религиозную жизнь немцев. Однако священнослужители к тому времени были почти полностью репрессированы, а оставшиеся в живых не собирались в силу своих моральных принципов служить расовой идее.

В конечном итоге, по мере освобождения оккупированных территорий Красной Армией примерно 350 тыс. этнических немцев, живших до 1941 г. в западных районах СССР, оказались в Германии и сопредельных с ней территориях. К концу 1945 г. 203 796 этнических немцев были возвращены в СССР и направлены на спецпоселение [65].

Встает вопрос, как ощущали себя так называемые «фольксдойче» в эти тяжелые времена войны, смены власти, постоянных принудительно-добровольных перемещений. По наблюдениям современных исследователей, в подавляющем большинстве анкет репатрианты однозначно называли себя немцами, часть из них записывалась как русские немцы, и, наконец, еще меньшая часть считала себя украинскими немцами. В этом определении сказываются последствия национальной политики, как царского правительства России, так и политики советской власти. В то же время в значительном количестве анкет личные подписи репатриантов сделаны на немецком языке. Многие предпочитали называть себя украинцами, т. е. отказывались от национальности, что объясняется репрессиями и ограничениями[66].

Другая часть российских немцев оказалась на востоке СССР. Проведенные социологические исследования позволили сделать несколько интересных выводов. Первый из них заключается в том, что в первые годы «этническое поведение абсолютного большинства депортированных немцев определялось обращенностью их самосознания к своему прошлому». Взрослые считали, что дискриминация и проживание в Сибири связаны только с периодом войны, после которой они вернутся домой. Это подтверждает переписка с родственниками. Такие установки передавались детям.

Другой вывод сводится к тому, что обращенность этнического самосознания к прошлому и «негативная идентификация» депортации играли функциональную роль в этнической «консолидации немцев в военное время».

Важна проблема восприятия «образа других» и «образа себя со стороны». Местное население Сибири, например, не знало о существовании российских немцев и воспринимало их как «потомков военнопленных двух войн», другие говорили: «Надо же, немцы, а похожи на нас». В свою очередь, немцы были мало подготовлены к восприятию «образа сибирского жителя». Большую роль играл образ, навязываемый НКВД в отношении немцев. Исследователь Э. Р. Барбашина подчеркивает: «До сегодняшнего дня к «болевым точкам» авторов наших интервью относится проблема «изгоев» российских немцев в период всеобщей, межнациональной солидарности других народов в военное время. А депортированным немцам объективно было отказано в праве на участие в этой солидарности, на ее проявление. Не здесь ли были истоки последующего формирования «негативного отношения к своей идентичности» и последующих этапов ассимиляции различных групп российских немцев, не получивших право на возвращение в свои довоенные места проживания ?»[67].

В военные годы ассимиляция немцев происходила в форме интеграции с местным населением. Большую роль в этом играли женщины, которые трудились в разных сферах и были инициаторами-участниками межэтнических контактов. Благодаря этому происходили позитивные изменения в восприятии местным населением «образа немцев».

Через определенное время, иногда достаточно длительное, благодаря пониманию позитивных черт представителей российско-немецкого этноса, местное население начинало играть заметную роль в их адаптации к условиям проживания. К сожалению, негативную роль сыграло разделение немцев по признаку пола, отрыв детей от родителей, отсутствие представителей старшего поколения, которое всегда выполняло роль хранителя национальных и религиозных традиций. Дети теряли знание немецкого языка. Они оказались в самом сложном положении с точки зрения адаптации. По наблюдениям исследователей, более всего конфликтные отношения на национальной почве складывались у детей с местными сверстниками.

Большое значение имел тип расселения немцев. При дисперсном расселении отсутствовала «возможность формирования локальной субкультуры». В поселках, где проживали разные малочисленные национальные, этнические группы фактически отсутствовали межнациональные конфликты. Отношения между этническими группами формировались преимущественно на таких ценностях, как трудолюбие, взаимопомощь, религиозность, семейные традиции и др. Языком общения был «русский с акцентом».

Непосредственные контакты местного населения с депортированными немцами чаще всего имели положительный вектор развития. Однако государственная национальная политика подчеркивала и акцентировала внимание на «инаковости» немецких переселенцев в глазах окружающего населения. «Образ врага», таким образом, поддерживался и после окончания войны. В связи с этим, Э. Р. Барбашина замечает, что положение в качестве депортированных вызывало двойственную реакцию немецкого этноса. Старшее поколение идентифицирует себя с «позитивным образом прошлого», устойчиво воспроизводя негативный образ депортации. Проблемы адаптации, связанные с депортацией и ее последствиями, начинают как бы «примеряться» к новым поколениям. «Приоритетной становится установка на оптимально-адекватное поведение в русско-этническом окружении». Ведь от этого зависело физическое и социально-психологическое выживание людей.

К середине 1950-х гг. в этническом поведении депортированных немцев переплелось два этно-психологических стереотипа: основной -с установкой на возвращение в места довоенного проживания, одновременно «начинает формироваться тенденция «замещения» этнических признаков своего этноса признаками русского этноса. В первом случае целенаправленно сохранялась традиционная этничность. «В другом случае это были составляющие этапов движения к ассимиляции. В третьем варианте формировалась бикультурность».

После отъезда немцев из Сибири на свои исторические места проживания начался новый этап в истории этнической судьбы немцев в России и Сибири. Реализовался прогноз НКВД о «поселении навечно». И реализация этого прогноза стала основным источником глубоких изменений этничности российских немцев, в т. ч. ассимиляции [68].

Поведение депортированных весьма сложно и неоднозначно по своему содержанию. Значительная часть из них попала в условия лагерного режима. Как же проявили себя немцы? Г. Вольтер пишет в связи с этим: «Практически все мы держались беспомощно, молчаливо – обреченно и, конечном счете, малодушно. Срабатывали вековые традиции проживания «не в своем» государстве, отсутствие чувства хозяина в собственном доме и, как следствие, воли к борьбе. А люди, не готовые противостоять насилию, всегда слабее насильников»[69].

Другой свидетель 1940-х гг. Л. Лох отмечает: «Удивляет и заставляет задуматься другое: ни в тот раз, ни при выселении из Поволжья и последующих проявлениях вопиющей несправедливости никто никакого возмущения, а тем более протеста не выразил. Ни разу за все эти годы я не слыхал, чтобы кто-то из наших немцев хотя бы повысил голос. Их морили голодом, унижали, грабили, сажали в карцер, насиловали, принуждали жить и работать в нечеловеческих условиях, а они безропотно молчали. Что это?! Чувство добровольно принятой на себя чужой вины? Воспитанный советской властью комплекс национальной ущербности? Загнанный вглубь этнического самосознания постоянный страх? Или закрепленное на генетическом уровне, врожденное послушание, из-за которого наше общество понесло столько потерь?». Г. Вольтер продолжает: «Заключенные в лагерях немцы куда сильнее реагировали на клички, незаслуженные оскорбления типа «лодырь», «дармоед» и т. п., чем на подлинную жестокость. Они плакали, как дети, когда их называли фашистами, гитлеровцами, фрицами, толкали прикладами или били по лицу. Но при этом будто вовсе не замечали колючей проволоки, собачьего лая, конвойного сопровождения или того, что их морили голодом и оставляли на съедение гнусу»[70].

Несмотря на все унижения, немцы сохраняли многие свои этнические качества. Г. Вольтер рассуждает по этому поводу: «Чтобы понять причины тогдашнего трудового порыва в условиях лагерного заточения, надо, кроме всего прочего, знать черты противоречивой немецкой натуры, которые тоже постепенно восстанавливались после пережитого. Это, прежде всего, повышенное чувство собственного достоинства, стремление к первенствованию. Иметь все лучшее – дом, хозяйство, урожай, мебель, даже забор и цветник перед домом! Эти черты проявлялись у них даже в самые тяжкие дни «трудармии». – Ты же немецкий человек! – говорили опустившемуся, утратившему желание жить соплеменнику его товарищи. Дескать, держись, не теряй своего лица!»[71].

Одной из уникальных особенностей репрессивной депортационной политики по отношению к немцам было сохранение за ними членства в политических организациях – ВКП(б) и комсомоле, даже в условиях фактического заключения в лагерях. В связи с этим интересен вопрос об отношении российских немцев к этим организациям в целом. Какая часть немецкого населения соглашалась быть проводниками большевистской идеологии? В 1927 г. в целом по СССР в партии состояли 42 чел. из каждых 10 тыс. немцев (финнов – 157, евреев –155, поляков – 143, корейцев – 140). В АССР НП коммунисты немцы составляли в 1924 – 24 %, в 1929 – 34,7 % всей партийной организации (немецкое население республики – 66,4 %); в АССР НП – к 1933 г. – 10 094 чел. (49 % немцев), к концу 1937 г. – 4676 чел. По Сибирскому краю в 1934–1935 гг. из партии исключено 20 % немцев-колонистов, что в три раза превышало средний показатель. С 1937 по 1941 г. число членов и кандидатов партии возросло в АССР НП с 4676 до 10 219 чел. (49,6 % немцев). Однако первым и вторым секретарями обкома были русские, немец только третьим. В 1949 г. среди всех спецпоселенцев насчитывалось 6358 членов партии и 1308 кандидатов, а немцев среди них (45 % спецпоселенцев) – 2415 членов (37,9 % от числа всех коммунистов-спецпоселенцев.) и 458 кандидатов (35 %)[72].

По мнению В. Бруля, «немецкое население тяжело поддавалось советизации». Намного активнее вовлекалась в этот процесс молодежь. Но и здесь помехой стала высокая степень религиозности. В Автономной области немцев Поволжья к концу 1920 г. насчитывалось 354 комсомольца; весной 1923 г. доля немецкой молодежи в областной организации составила 30 %. В Сибирском регионе и в 1930-е гг. численность немецких комсомольцев среди немцев была намного ниже в связи с преобладанием антиполитичного и глубоко религиозного меннонитского населения. С 1929 по 1932 г. комсомольская организация АССР НП выросла в 2,5 раза, достигнув 10,9 тыс. чел. Согласно официальным сводкам, при переселении из Куйбышевской области среди 11,5 тыс. немцев было 337 (2,9 %) членов ВЛКСМ. В 1949 г. среди всех спецпоселенцев числилось 11 670 комсомольцев. Немцы составляли 45 % от общего числа спецпоселенцев, 5801 чел. из них состояли в рядах ВЛКСМ (49,7 % от всех комсомольцев-спецпоселенцев). В Алтайском крае среди 89 707 немецких спецпоселенцев на комсомольском учете стоял 671 чел. (0,74 %). В первые послевоенные годы прием немецкой молодежи в комсомол практически не велся по причине политического недоверия к немцам. В 1984 г. в рядах ВЛКСМ находилось 251 тыс. юношей и девушек немецкой национальности, что составляло 13 % всего немецкого населения (тогда как в комсомоле состояло 16 % всего населения СССР)[73].

Значительная часть исследователей считает репрессивную политику против немцев геноцидом. Например, В. Дизендорф приводит следующие аргументы в доказательство этого вывода: «1. В 1941–1945 гг. около 450 тыс. (треть) российских немцев лишилась жизни в трудармии и других местах уничтожения; 2. Умственное расстройство оставшихся в живых. Клеветническое обзывание «фашистскими пособниками» и другие действия уничтожали духовную субстанцию; 3. Предумышленное рассеивание по огромной территории азиатской части СССР с целью полного уничтожения этноса; 4. Мужчин и женщин содержали отдельно. Это предотвращало деторождение; 5. Немецких детей разлучали с заключенными в трудармии родителями. Детей доставляли в детские дома, им давали ненемецкие (преимущественно русские) имена и запрещали пользоваться родным языком. Тем самым, эти дети насильственно передавались в другую национальную группу»[74].

Г. Вольтер полагает, что «замалчивание антинемецкого геноцида было и остается постулатом государственной политики – в том числе и для нынешних «демократических» властей… Что ж, каждый в отдельности человек, наверное, может забыть обиды, даже самые кровные. Многие, собственно, так и поступили. Но что поделать с глубинной, родовой памятью: ничто ведь не забывается в народе – ни добро, ни зло?! Уйдут (да и ушли уже, уходят!) в небытие репрессированные немцы, но из уст в уста, из поколения в поколение будет передаваться, обрастая легендами, пережитое, откладываться в национальном генетическом коде, через века будет помниться…»[75].

Другие исследователи (А. Герман, В. Ченцов, Л. Белковец и др.) не согласны с таким тезисом. Например, Л. П. Белковец пишет: «…полученные данные не подтверждают мнения некоторых исследователей об особой национальной политике советского государства, направленной на ликвидацию немецкого этноса в СССР». В этом отношении автор проведенного исследования склонна присоединиться к мнению А. Германа, что геноцид как метод уменьшения численности немецкого этноса или его ликвидации диктаторским режимом Сталина не предусматривался и не проводился [76]. Таким образом, история репрессивной политики против немецко-российского этноса остается острым политическим вопросом и сегодня.

Учитывая все вышесказанное, можно понять, что менталитет немцев СССР, несмотря на все усилия пропагандистской машины, просто не мог быть однозначно просоветским. С началом Великой Отечественной войны многие советские немцы проявили патриотизм, выразив готовность встать на защиту своей родины. Однако предпринятые по приказу Сталина массовая депортация, а затем трудовая мобилизация могли лишь укрепить негативные стереотипы восприятия власти в сознании людей. Тем не менее, значительная часть немцев постоянно доказывала свою лояльность власти, пытаясь избавиться от чувства вины, вбитого в сознание указом августа 1941 г. Кроме того, сработал генетический этнический стереотип – трудиться добросовестно и качественно. Определенным было и отношение к фашистской Германии – неприятие агрессивности, расистской идеологии, стремления покорить другие народы. Поэтому советские немцы приняли активное участие в борьбе с фашизмом, в движении фронтовых бригад в тылу, сборе средств на танковые колонны и самолетные эскадрильи, работали в неимоверно тяжелых условиях.

Другой стороной медали было дезертирство, отказ от работы, умышленный брак на производстве, духовное и физическое сопротивление власти. Поражает численность арестованных в системе НКВД за 1942 г. – 10,5 тыс. чел. и дезертировавших с предприятий разных наркоматов за 1943 г. – 5 % или около 10 тыс. чел. от числа трудмобилизованных. С одной стороны, эти цифры говорят о постоянстве обычной практики НКВД – поиске «врагов народа», с другой, свидетельствуют о сопротивлении немцев насилию. Не следует думать, что все российские немцы были готовы с оружием в руках сражаться против фашистских немцев. Скорее, наоборот. Один из известных российско-немецких журналистов Э. Бернгард, например, вспоминал: «Когда мой отец услышал по радио, что началась война, он пришел домой и заявил, что собирается идти в военкомат – добровольцем защищать Родину. На что мой дед отреагировал примерно так: «Тоже мне защитник… Лучше готовься к тому, что нас отсюда вышлют». И далее молодой Бернгард рассуждает: «А что касается трудармии и тому подобного, то увести нас с этой бойни в «щадящем режиме» было просто невозможно. Это была плата за неучастие в убийстве»[77].

Достаточно сложно судить о степени сопротивления режиму только по внешним признакам. К началу 1940-х гг. все граждане СССР обладали длинным опытом страха перед властью и потому вели себя сдержанно и замкнуто, научившись «искусству» общения между собой на общепринятом урапатриотическом жаргоне. Потому бесполезно искать проявления оппозиции власти в любых официальных документах и периодической печати того времени. Но если поставить человека в экстремальные условия, перевести его с помощью изощренных пыток, либо доверительного разговора на уровень подсознания и откровения правды, то неизбежно проявится истинное представление о действительности.

Одним из важнейших источников, отражающих поведение человека в экстремальной ситуации, являются архивно-следственные дела на осужденных по 58 статье. В них содержатся донесения осведомителей, иногда играющих роль близких друзей репрессированного, перед которыми он раскрывал свое истинное отношение к действительности; протоколы изощренных допросов, где человек в результате пыток и нервного истощения обнаруживал то, что глубоко прятал в своем подсознании в обыденной жизни.

В ходе создания электронной базы данных «Трудмобилизованные немцы Тагиллага» мы выявили тех людей, которые были осуждены во время пребывания в стройотрядах и колоннах трудармии. Это позволило обратиться к архивно-следственным делам, хранящимся в Государственном архиве административных органов Свердловской области. В картотеке трудмобилизованных немцев Тагиллага содержится 7249 карточек персонального учета, из них 6511 – на советских немцев. Из общего количества трудмобилизованных по различным статьям был осуждено более 240 чел., в том числе 60 немцев по 58-й статье: 31 чел. – за антисоветскую, контрреволюционную агитацию; 12 – за участие в антисоветских организациях и подготовку вооруженного выступления; 6 – за саботаж на производстве; 3 – за измену родине и дезертирство; 1 – за мелкую кражу (по указу от 7 августа 1932 г. «о пяти колосках»); 3 – по неизвестным причинам. Максимум арестов пришелся на 1943, 1944 и 1945 гг.: 20, 19 и 15 соответственно.

Обошлось без расстрелов, а сроки наказания были следующими: 32 чел. приговорены к десяти годам ИТЛ, 8 – к пяти, 6 – к восьми, 4 – к шести, 1 – освобожден из под следствия, 1 – к семи, 1– к 2 и 1 (за террористические намерения и дискредитацию «одного из руководителей ВКП (б) и советского правительства») – к 25 годам (по оставшимся 6 трудармейцам информации нет). Кроме того, к сроку лишения свободы добавлялось от 2 до 5 лет «поражения в правах». Более 10 чел. из этого числа были осуждены повторно, причем преимущественно по 58 статье.

Вслед эшелонам с трудармейцами было отправлено указание начальника оперативного отдела ГУЛАГа № 125 о выявлении немецких шпионов и создании агентурной сети в стройотрядах и колоннах[78]. На местах прореагировали мгновенно и по уже накатанной схеме выявили шпионские организации. Еще в октябре 1941 г. в Нижнем Тагиле был арестован «германский шпион» Ф. И. Грегор, который прибыл из Австрии в 1931 г. и стал гражданином СССР. Еще ранее, в 1938 г., его арестовывали по статье 58 пункт 6 по обвинению в шпионаже и участии в «контрреволюционной, вредительской организации на ВЖР, созданной германской разведкой»[79]. Тогда он был освобожден за недоказанностью преступления, а теперь понадобился вновь в связи с очередной кампанией борьбы против «фашистских пособников».

Выявление одного шпиона не в традициях НКВД. Нужны успехи в выявлении агентурной сети и пресечении попыток вооруженных выступлений против власти. Поэтому в октябре-ноябре арестовываются еще несколько, весьма подходящих на роль врагов народа, человек: бывшие трудпоселенцы, а затем трудмобилизованные-немцы Г. П. Дик, Г. А. Струве, трудпоселенец М. Г. Ширинский, бывший гражданин Югославии П. Я. Тотт (арестовывавшийся по делу о вредительской деятельности на ВЖР и освобожденный в 1938 г.), а также, якобы завербованные Грегором еще в 1930-е гг., бывшие работники ВЖР Л. И. Калинин, В. Б. Каминский и О. Е. Соловьева.

В постановлении на арест Г. А. Струве формулируется новая версия заведенного чекистами дела: «Имеющимися материалами в УНКВД – Струве изобличается в причастности к контрреволюционной повстанческой организации, созданной из спецпереселенцев, преимущественно немцев, работающих в стройотряде Тагиллага НКВД на станции Монзино, Нижнетагильского района Свердловской области»[80].

По решению Особого Совещания, меры наказания, предложенные УНКВД Свердловской области, были скорректированы: к высшей мере наказания приговорили «явных шпионов» Ф. И. Грегора и П. Я. Тотта, Л. В. Калинина и В. Б. Каминского – к 15 годам ИТЛ, О. Е. Соловьеву – к 5, а остальных – к 10 годам ИТЛ.

Уже во время первой реабилитационной кампании середины 1950-х гг. дело об этой «шпионско-диверсионной, повстанческой организации» рассыпалось как карточный домик. В реабилитационном заключении по подчеркивалось, что еще техническая экспертиза 1943 г., проведенная на ВЖР, опровергла вредительскую деятельность арестованных. «Отдельные недостатки в работе» ВЖР вновь допрошенные свидетели объяснили объективными причинами: недостатком квалифицированных кадров и материалов, отсутствием необходимого оборудования и т. п.[81]. Более того, дополнительной проверкой было установлено, что добыча руды с 1938 по 1942 г. возросла почти в три раза[82]. Вывод гласил: «Таким образом, следует считать, что Грегор Ф. И., Калинин Л. В., Тотт П. Я., Каминский В. Б., Дик Г. П., Струве Г. А., Соловьева О. Е. и Ширинский М. Г. в 1942 г. были арестованы и осуждены без достаточных к тому оснований»[83]. Вскоре последовала реабилитация.

Другим примером фальсификации было групповое дело № 804, проходившее в агентурной разработке под названием «Теоретики». Подозреваемые Р. Э. Чензе, В. К. Кирштейн, В. Г. Пфецер, А. Г. Ремпель и А. Я. Шеслер были немцами-трудмобилизованными отряда № 1874. Обвинительное заключение гласило: «В оперативно-чекистский отдел Тагиллага НКВД поступили сведения, что на песчаном карьере Тагилстроя НКВД мобилизованным немцем Струве Г. А., в рабочей колонне, среди немцев создается контрреволюционная повстанческая группа. На основании этих данных в декабре 1942 г. Управлением НКВД по Свердловской области был арестован инициатор создания группы – Струве, а оперчекотделом Тагиллага НКВД – участники данной группы: Чензе...» и другие (трое арестованы 31.12.42 г., двое 17.1.43 г. – прим. авт.)[84]. Таким образом, через участника первого группового дела – Г. А. Струве – фальсифицировалось новое дело. Не объединяли их в одно, вероятно, по причине определенного плана по количеству раскрытых дел, существовавшего в НКВД.

В июне 1965 г. дело было пересмотрено. В постановлении Президиума Свердловского областного суда, в частности, говорилось: «Приводимые... свидетелями... высказывания осужденных, хотя и являются политически неверными, по своему характеру и направленности не могут быть признаны антисоветскими. К тому же свидетели Ф. и В. при проверке дела показали, что их прошлые показания записаны в протоколы допросов необъективно, с обвинительным уклоном. Сами же они, плохо в то время владея русским языком, не могли проверить без переводчика правильность записей следователем их показаний. Переводчика же при их допросах не было. Вновь допрошенные в качестве свидетелей Ф. и Р., хорошо знавшие Ремпеля, Кирштейна и Чензе, охарактеризовали их только с положительной стороны...»[85].

Как все просто: сменилась идеологическая парадигма, и уже смертельно опасные до 1956 г. высказывания «по своему характеру и направленности» не признаются антисоветскими. Но ведь это не отрицает самого факта таких высказываний, а, следовательно, и проявившегося в них отношения к власти. Совершенно естественными, например, кажутся рассуждения одного их обвиняемых Г. А. Струве: «В декабре 1941 г. я был отправлен спецпереселенцем в Таборинский район, на Озерский лесопункт, где мне пришлось пилить дрова ввиду отсутствия электроснабжения. Это переселение [из Ленинграда] и отрыв от любимой работы были очень не по душе, развивая мои националистические взгляды и антисоветские настроения. В апреле 1942 г. я был мобилизован в трудовую армию, в стройотряд 1874 Тагилстроя НКВД, состоящий исключительно из немцев, советских подданных. Самый факт построения отряда по национальному признаку, грубое и заранее предвзятое отношение вольнонаемной администрации к трудармейцам-немцам, скверные бытовые условия и плохое питание сильно на меня подействовали как морально, так и физически. Я не был использован по специальности и в течение двух месяцев работал разнорабочим. Затем меня использовали в качестве электромонтера [Г. А. Струве был инженером-электриком с высшим образованием]... продолжая работать в стройтряде, я в своей повседневной работе проводил саботаж, к каковому привели меня недовольство своим положением в отряде и антисоветские настроения, имевшиеся у меня ранее. Саботаж выражался в несвоевременном выходе на работу и уходе с нее; в отсутствии с моей стороны нажима на рабочих, работавших под моим руководством, в отношении выполнения заданий; в подтягивании рабочим процентов выработки и т. д. Кроме того, моя контрреволюционная деятельность выражалась в повседневных антисоветских замечаниях и шутках, высмеивающих те или иные мероприятия советской власти и потакании прогерманским настроениям, имевшимся в нашем отряде...»[86].

Самым убедительным стимулом к производительному труду была пайка, оттягивавшая голодную смерть «раба» социалистического отечества. Однако требования к работающим часто бывали просто запредельными и люди теряли всякую способность рационально мыслить, затухал инстинкт самовыживания. Тогда от них можно было услышать все. А чтобы вытравить антисоветские мысли даже на уровне подсознания, существовала 58 статья. Она довлела над всеми и заставляла безропотно подчиняться любым самым жестоким и нелепым распоряжениям начальников.

На стройках НКВД дезертирство было более редким явлением, чем на предприятиях других наркоматов: 1839 чел. из общего числа 9971[87]. Но ведь и система охраны там была другая, и дисциплина военная. Следовательно, не так уж и мало. В октябре 1942 г. из зоны ремонтно-механического завода Тагиллага бежало на машине 6 трудмобилизованных, кроме того, несколько человек готовились к побегу. Согласно обвинительному заключению по следственному делу № 1080, «в оперативно-чекистский отдел Тагиллага НКВД поступили сведения о том, что мобилизованные в спецотряд при Тагилстрое НКВД немцы – Ш. и Ф... ведут подготовку к совершению дезертирства из спецотряда, с целью перехода на сторону немецко-фашистских захватчиков». На основании этих данных, 15 июня 1943 г. Ш. и Ф. были арестованы [88]. У арестованных изъяли компас, чистый бланк командировочного удостоверения и другие вещественные доказательства. УНКВД Свердловской области настаивало на расстреле, однако Особое Совещание дало им по 10 лет ИТЛ (проявив заботу о сохранении рабочей силы для шахт Воркуты).

Многие высказывания немцев можно считать актом отчаяния, другие же свидетельствовали о здравой оценке реальностей внутренней жизни в СССР. Вот перед нами формулировка обвинения Ю. П. Вейберта: «Вейберт, находясь в спецотряде... среди трудмобилизованных в течение 1944 г. проводит контрреволюционную агитацию, возводит клевету на Советскую власть, искажает Советскую действительность и восхваляет немецких фашистов... Вейберт говорил, что Советское правительство издало разные указы, чтобы осудить и загнать людей в лагеря и использовать как дешевую рабочую силу на строительстве... что немецкие фашисты хорошо обращались с населением оккупированных ими районов Советского Союза, а в Советском Союзе нет свободы слова, т. к. только арестовывают и высылают людей… Советское правительство после войны будет преследовать немцев еще 10 лет, что немцы не могли расстрелять пленных поляков в Катынском лесу и утверждал, что эта война грабительская, т. к. Красная Армия будет занимать территорию до Берлина...»[89]. Можно только удивляться прозорливости человека с низшим образованием, токаря по профессии.

К середине 1940-х гг. слабость агентурной сети среди трудмобилизованных, на которую жаловались чекисты, была преодолена. По данным отдела спецпоселений НКВД, на 1 октября 1945 г. спецпереселенцев различных национальностей «обслуживала» целая армия агентов и осведомителей: 43 280 осведомителей, 2345 агентов, 819 резидентов. В среднем на одного осведомителя в спецпоселках приходилось 50 чел., а по рабочим колоннам (как считают А. А. Герман и А. Н. Курочкин) показатели «охватываемости» были еще меньше[90]. Закончилась война, казалось бы, численность шпионов и врагов должна была сократиться, да и опасность от их «происков» снизиться. Но огромная армия доносчиков продолжала отрабатывать свой хлеб и выискивать новые жертвы. Аресты стали значительно реже, но по-прежнему систематичны. Спецслужбы настойчиво доводили расследование до конца. Так, в апреле 1951 г. за антисоветскую деятельность был арестован В. Ф. Бихе. Он был обвинен в том, что весной 1951 г. «среди немцев-спецвыселенцев открыто проводил резкую антисоветскую агитацию; клеветал на советскую действительность и на одного из руководителей ВКП(б) и Советского правительства, высказывал в отношении его террористические намерения, возводил клевету на советские радиопередачи и пытался оборвать радиопроволоку, а также высказывал клеветнические измышления по адресу классиков марксизма-ленинизма...». Нужно сказать, что В. Ф. Бихе во всем покаялся, заявив, что допущенные «им высказывания и выпады не помнит вследствие того, что находился в сильно опьяненном состоянии». Однако это не помогло. Организовали судебно-психиатрическую экспертизу, установили его вменяемость и приговорили к 25 годам лагерей. Попытки обжаловать этот дикий приговор в 1954 г. привели только к снижению срока до 10 лет[91].

Предпринятое в связи с уточнением сведений по персоналиям трудмобилизованных советских немцев углубленное изучение архивно-следственных дел, хранящихся в Уральском государственном архиве административных органов Свердловской области, позволило вглядеться в подробности борьбы с «врагами народа». Встал закономерный вопрос, как относиться к информации фальсифицированных дел, все фигуранты которых ныне реабилитированы? Сложность ситуации с этим видом источников выражается в том, что дела состоят из подлинных документов своего времени, но с правовой точки зрения чаще всего представляют собой фальсификацию. В то же время подобные дела могли не быть фальсифицированными, но они подпадают под статью № 5 закона о реабилитации, по которой осужденные реабилитированы «независимо от фактической обоснованности обвинения»[92]. Как бы то ни было, обе разновидности следственных дел являются историческим источником, свидетельствующим о механизме уничтожения государством своего народа. Именно по ним мы можем судить о менталитете немцев – жертв репрессий и стереотипах восприятия ими советской власти, ее внешней и внутренней политики.

С окончанием войны немцев, как известно, ожидало спецпоселение. Происшедшее повлияло на половозрастной состав этнической группы, которая несла на себе «глубокий след репрессий». Вот как это выглядело, например, в Красноярском крае. В конце 1950-х гг. возрастная структура «была очень молодой». Почти на три четверти (на 72,2 %) немецкий этнос состоял из детей и молодежи в возрасте до 35 лет. Коэффициент старости – доля лиц в возрасте 60 лет и старше – составлял 6,1 % против 8,5 % по сельскому населению края и 10,3 % по сельскому населению РСФСР. Обычно «молодость» этноса – признак его высокого качества в демографическом отношении. Однако «молодой» возрастной состав немцев не являлся результатом их прогрессивного демографического развития, а был создан искусственно вследствие насильственного удержания молодежи в местах поселения и, главное, массовой гибели взрослого населения. Имеющийся в возрастной структуре всех народов «демографический провал», образовавшийся в результате дефицита рождений и высокой смертности детей в военные годы, у немцев был особенно глубоким.

В то же время, у немцев в 1959 г. численность группы детей превышала размер группы родителей только в 1,2 раза. У русских и в целом в сельском населении края этот показатель, тоже невысокий, составлял 1,4. Таким образом, демографический «запас» роста у немцев был небольшим. А это означало, что немецкий этнос не был способен за счет демографического потенциала обеспечить высокие темпы прироста населения на длительную перспективу даже в случае значительного повышения рождаемости[93].

Демографические процессы, связанные с российскими немцами, свидетельствуют о постепенной ассимиляции и замедлении темпов роста этнической группы на территории СССР. В 1897 г. в России проживали 1 790 489 немцев (1,4 % населения), в 1914 г. – 2,4 млн. (из них около 800 тыс. в Прибалтике, Царстве Польском, на Волыни, в Бессарабии и 600 тыс. – в Поволжье). С 1917 по 1940 г. на американский континент переселилось 150–200 тыс. российских немцев. К 1923 г. немцев насчитывалось в СССР 914 тыс. (0,7 % от всего населения), в 1926 г. – 1 238 549 чел. (из них в АССР НП – 66,4 %). Доля горожан составляла 14,9 %, назвали немецкий родным 94,9 %. Начинают распространяться межнациональные браки. По переписи 1939 г. немцев насчитывалось 1 427 232 чел., родным языком пользовались 88,4 %. В 1959 г. немцев было 1 619 655 чел., 75 % назвали родным немецкий язык. В 1989 г. их было 2 038 603 чел. (0,71 %), родным немецкий считало 48,8 %. С 1951 по 1996 г. выехало за рубеж более 1,5 млн. этнических немцев[94]. К началу ХХI в. эта цифра увеличилась до 2,5 млн. человек. Тем не менее, некоторые исследователи считают, что с учетом такой характеристики, как этническое самосознание (а не только знание немецкого языка!) к моменту переписи 1989 г. немцев было около 4–5 млн. чел. Следовательно, к началу ХХI в. их оставалось в России около 2–2,5 млн. [95]. Однако эти цифры являются скорее умозрительными и не подтверждены статистическими или социологическими данными.

В процессе работы лаборатории исторической информатики НТГСПА созданы электронные базы данных на немцев-трудармейцев Тагиллага (более 6,5 тыс. чел.), Богословлага (более 21 тыс. чел.), Челяблага (более 14 тыс. чел.), сведения которых позволяют создать социальный портрет советских немцев. За 16 лет работы Нижнетагильского общества «Мемориал» собрано значительное количество воспоминаний советских немцев, проведено конкретно-социологическое анкетирование немцев-спецпереселенцев. В ходе работы с историческим материалом и непосредственных контактов с немцами-тагильчанами нам удалось сделать ряд наблюдений и прийти к определенным выводам относительно их менталитета. В качестве основных характеристик ментальности мы избрали следующие: отношение к своей национальной культуре (в том числе степень владения языком); к труду; степень лояльности советской власти; понимание специфичности положения своей национальной группы в пределах СССР, представление о способах решения национального вопроса.

Для поколений немцев, родившихся в 1920–1930-е гг., особенно выходцев из национальных кантонов и Автономной республики немцев Поволжья, характерны более-менее ясное осознание ценностей национальной культуры, преимущественно религиозной, знание немецкого языка (порою лучшее, чем русского), высокий процент верующих, понимание своего особого положения среди других национальностей СССР. Как правило, они долго сохраняли лояльность к советской власти, считая все превратности своей судьбы проявлением зловещей ошибки. К труду они относились как к основной своей обязанности в обществе и в течение всей своей жизни подтверждали это на деле квалифицированным, заинтересованным и точным выполнением любого порученного дела (даже в условиях подневольного труда в лагерях).

Для поколений, родившихся и сформировавшихся в период конца 1930 – начала 1950-х гг., характерны несколько иные особенности: плохое знание ценностей своей культуры, а иногда и полное отсутствие такового; более низкий процент знающих свой родной язык; сломленное чувство национального достоинства и сверхлояльное отношение к советской власти; низкий процент верующих; более прохладное отношение к труду; стремление слиться с окружающим населением, отказ от признания себя немцем (зачастую при получении паспорта они просили в графе национальность писать «русский»).

Специфическое место занимают немцы, эмигрировавшие из Германии в СССР. Например, немец-антифашист П. Э. Рикерт. Из воспоминаний Б. В. Раушенбаха, хорошо его знавшего, можно почерпнуть некоторые яркие характеристики самосознания Пауля Рикерта. Например, он вспоминает, что Рикерт рассказывал, как «еще в Германии они с приятелем, который тоже был коммунистом, называли Советский Союз не иначе как «Великое говно». «Die grobe ScheiBe» – так это звучало по-немецки. Дело в том, что в Германии его, условно говоря, ждала виселица, ему надо было быстро уносить ноги. Он вынужден был уехать, но куда? Пришлось поехать в это «Великое говно» и погрузиться в него по шею. Так что никаких иллюзий на этот счет у него не было. У него другая иллюзия была: Германия должна быть социалистической – так они все во главе с Тельманом считали. Он считал, что нацизм – это не то, что нужно Германии. Был ярый антифашист, причем после прихода нацистов к власти продолжал эту работу… И политикой он здесь не занимался. Решил, что будет заниматься наукой – «и пошли вы все к черту!». Он считал, что у нас во главе страны стоят люди, скажем так, «не перший сорт». Был он очень низкого мнения о наших руководителях и решил вести здесь жизнь нормального мещанина… Его практическая партийная деятельность в Германии и СССР привела его к убеждению, что это занятие недостойно «белого человека», как говорится. Это место, где собирается всякое жулье и сволочь, что соответствует понятию «какократии» у Германа Оберта»[96].

Интересна оценка времени трудармии, прозвучавшая в беседе представителя более молодого (начало 1950-х гг.) поколения российских немцев Э. Бернгардта с Борисом Викторовичем (родился в 1915 г. в Петрограде) и Верой Михайловной Раушенбах. Э. Бернгардт: «Господь еще хорошо с нами обошелся. Ведь если бы наши немцы не оказались в таком положении, их бы забирали на фронт. И что? Стрелять в «братьев по крови»? Или, в качестве «альтернативы», убивать своих сограждан? С христианской точки зрения, если уж выбирать между перспективой быть убийцей или жертвой, то второе предпочтительней. По крайней мере, нынешнее поколение наших немцев может с чистой совестью сказать, что наши отцы и деды в этой изуверской бойне не участвовали. Поэтому мы смело можем и тех ругать, и этим претензии предъявлять». С такой точкой зрения Раушенбахи были согласны. Борис Викторович прокомментировал: «Конечно… Так нам и объясняли. Говорили, что здесь плохо, а на фронте еще хуже»[97].

Особо следует сказать об этнических немцах, оказавшихся в зоне немецкой оккупации и получивших статус фольксдойче. Все они, за немногими исключениями, боясь мести со стороны советской власти, добровольно покинули свое место жительства и ушли с немецкими войсками. Затем значительная часть их (примерно 150 тыс. чел.) не вернулась в СССР, показав свое истинное отношение к советской власти. Остальные (около 120 тыс. – 150 тыс. чел.) были насильственно репатриированы и отправлены на спецпоселение. Многие из репатриантов предпочли назвать себя в анкетах украинцами, однако большая часть все же назвала себя немцами и даже расписалась на немецком языке. В дальнейшем немцы-репатрианты вызывали наибольшую озабоченность у ведомства Л. Берии. Они проходили отдельной графой по причине сильных антисоветских настроений. А. Герман отмечает: «Именно репатрианты, пользуясь поддержкой властей ФРГ, положили начало той самой эмиграции немцев из СССР, которая, начавшись еще в годы «оттепели», с конца 1980-х гг. приобрела беспрецедентные масштабы…»[98].

Во вводной части к своей книге Э. Бернгардт пишет: «Российские немцы, не раз преданные государством, пригласившим их для выполнения задач, которые оно иначе не могло решить, вопреки физическому истреблению в концентрационных лагерях так называемой трудармии, гибели малолетних детей, оторванных от родителей, этническому исчезновению в однополых спецпоселениях, задуманных «навечно», духовному геноциду путем запрета национальной культуры, моральному террору коммунистической пропаганды сумели не только выжить, но и сохранить свое лицо. Академик Сахаров в свое время говорил о нас: «Немцы – не борцы!». Но сказано – «по плодам их узнаете их». Наши проблемы на баррикадах не решаются. Доброе имя и престиж народа зарабатывают и восстанавливают не митинговыми лозунгами, а кропотливым каждодневным трудом, не часом крика на демонстрации, а честно прожитой жизнью целых поколений, их вкладом в общественное достояние... История нашего народа, трагичная сама по себе, тем не менее, дает колоссальный заряд твердости духа для каждой личности, интересующейся своими немецкими корнями»[99].

Епископ И. Верт (1952 года рождения), как человек глубоко верующий, придерживается такой точки зрения на страдания немецкого народа: «Если говорить об истории российских немцев, особенно о последних 70 или 50 годах, то, я думаю, мы выполнили очень благую миссию. За все происходящее в истории человечества кто-то должен нести покаяние. Например, сейчас много говорят о том, что СССР так и не покаялся, хотя Германия в 45-м свое покаяние совершила, и даже сегодня в речах немецких политиков часто слышатся покаянные слова. А российские немцы за кого-то и страдали, и несли покаяние. Это, наверное, самая прекрасная миссия. И даже если мы, быть может, в скором времени уйдем с исторической сцены, то я доволен тем, что мы сделали»[100].

Он продолжает: «Что касается германского фашизма, то тут я вообще спокоен и нашей вины за это совершенно не чувствую. Говоря: кто-то должен приносить покаяние, я имел в виду то, что на церковном языке называется «епитимья». Это не совсем то же самое, что покаяние в обыденном смысле, когда ты ощущаешь свою вину. Конечно же, мы не можем чувствовать себя виновными за современные деяния страны, из которой наши предки ушли 200 лет назад»[101].

Немецкий этнос, как и любой другой, неоднороден по своему составу. Этнологи давно уже заметили, что нет единых черт национального характера у каждого из членов этноса. По-разному воспринималась и жизнь на спецпоселении. Тот же И. Верт вспоминает о времени пребывания его семьи (глубоко верующей) в Караганде: «Несмотря на преследования, запреты и издевательства, я не могу припомнить, чтобы мы когда-нибудь находились в подавленном состоянии, чувствовали себя людьми второго сорта или страдали комплексом неполноценности. Напротив, нам грозило скорее известное высокомерие, гордыня из-за нашей веры»[102].

Характерной чертой поведения многих поколений российских немцев являлось нежелание вспоминать о тяжелых страницах своей жизни. Это можно считать проявлением защитных механизмов психики, которые выделяли З. Фрейд и его последователи. Одним из них является репрессия – «механизм, посредством которого травмирующий опыт изымается из сознания. Репрессия может сопровождаться отрицанием определенных мыслей и чувств»[103]

Э. Бернгардт вспоминает: «Мой отец и его поколение российских немцев несколько лет жили среди смерти и несколько десятилетий – в условиях постоянной моральной травли. Но я никогда не слышал, чтобы у кого-нибудь, кто тесно с ними общался, появлялось ощущение, что эти люди перенесли нечто несовместимое с размеренной жизнью обывателя»[104]. Такому поведению существуют разные объяснения. С одной стороны, это типичная особенность их этнического самосознания – не говорить дурно о властях. Однако большее значение, на наш взгляд, играло опасение не навредить подобными разговорами еще больше себе и своим детям.

В. Дизендорф (поколение конца 1940-х гг.) делает вывод: «Борьба семьи и государства за влияние на юные души закономерно приводила к «ничейной», если не сказать – к патовой ситуации. Это, несомненно, причинило огромный вред нашему поколению и вызвало нередкое среди нас духовное опустошение». Он пишет: «Конечно же, отец и даже моя аполитичная мать терпеть не могли большевистскую тиранию. Иного отношения после всего, что они выстрадали с 1917 г., от них трудно было бы ожидать. Они, в отличие от дяди Шуры, тщательно скрывали свое неприятие «советской» власти, хотя временами их все-таки прорывало. Я, однако, совершенно не могу представить себе родителей в роли борцов с ненавистным строем – уже потому, что религия накрепко вдолбила в них безапелляционный догмат: всякая власть от Бога! Но эта же максима противопоставляла их режиму каждый раз, когда они видели, что богоданная власть нагло попирает божественные заветы. Важнейшие моральные нормы, усвоенные с детства из Десяти заповедей, впитались в плоть и кровь отца и матери настолько глубоко, что уже не могли быть вытравлены никакими репрессиями»[105].

Как же жили эти люди с раздвоенным сознанием? В. Дизендорф вспоминает: «У взрослых выработалась как бы двойная тактика: умалчивание (наиболее характерно для отца) или уход в сугубо бытовую сферу (мать)». «Мой отец всегда избегал оценивать вслух обездолившую его советскую державу. Мне приходилось слышать от него лишь один соответствующий эпитет: грабительское государство»[106].

Для поколений, сформировавшихся в 1950 – начале 1980-х гг., характерно слабое понимание ценности национальной культуры, почти полная ассимиляция с преобладающим населением, мало отличающееся от типично советского отношение к труду и т. п. Это объясняется тем, что в результате длительной практики репрессий и затянувшегося процесса реабилитации немецкого народа были уничтожены национальные традиции и сломлено чувство национальной самоидентификации; немцев превратили просто в «советского человека», лишенного корней богатого исторического прошлого, нигилистически относящегося к подлинной, а не политизированной вере в свои специфические национальные и индивидуальные ценности.

В то же время автор предисловия к книге В. Дизендорфа Я. Маурер утверждает, что поколение тех, кто родился в неволе – «в местах ссылки и на спецпоселении» не потеряло этнического самосознания. Он пишет: «Именно это поколение – мое поколение! – восприняло бесценный дар народной памяти и осуществило то поразительное явление, которое сам В. Дизендорф определил как «прощальный взлет»[107].

Действительно, в условиях затянувшейся дискриминации российских немцев (только в 1972 г. им разрешили вернуться на место довоенного проживания, а немецкую республику так и не восстановили) совместная борьба за свои права приводила их к этническому сплочению, правда, скорее на политической, чем культурно-этнической основе.

Причиной ослабления этнической идентичности стали объективные обстоятельства, в которые были поставлены советские немцы. Как пишет В. Дизендорф: «Представители российско-немецкого меньшинства в течение десятилетий практически не имеют возможности сохранить свою немецкую идентичность. Поэтому знания немецкого языка имеются большей частью лишь у людей старшего возраста. Немецкий язык используется только в частной сфере. Использование его в общественной и политической жизни до сих пор законодательно не урегулировано даже в немецких национальных районах». Не восстановлена и основа религиозной жизни: Российские немцы нередко принадлежат к различным религиозным общинам (евангелическо-лютеранским, католическим, меннонитским, баптистским и т. д.). В некоторых местах проводятся богослужения на немецком языке. Иногда российские немцы посещают богослужения на других языках. Систематичного духовного и социально-благотворительного обслуживания немецких верующих не существует[108]. К 1980 г. меннонитов в СССР было около 50 тыс. чел. В конце 1980-х в СССР проживало около 100 тыс. «этнических» меннонитов, из которых примерно половина сохранила верность вере отцов. Государственная, атеистическая печать их не замечала. В то же время анабаптисты и меннониты считались врагами коммунистического общественного строя. Хотя меннониты «всеми доступными им средствами пытались обособиться от атеистического государства и атеистически окрашенного общества, тем не менее, они продолжали признавать принцип «повиноваться и покоряться начальству и властям» (Тит. 3, 1; Рим. 13, 1). Следовательно, их этика требовала вернейшего исполнения долга перед государством и его законов». Потому меннониты – не угроза советскому обществу. После перестройки, в течение 15 лет из России выехали практически все меннониты, преимущественно в Германию (Вестфалия и Нижняя Саксония)[109]. Остались те, для кого меннонитское происхождение ничего не значит.

К концу 1950-х гг. религиозные организации перестали быть центром духовной жизни немцев (т. е. они уже не были средоточием именно немецкой культуры), и как следствие этого – увеличилось число межнациональных браков. Люди старшего поколения вспоминали немецкую пословицу: «Две разные головы не одной подушке не спят», но люди младше 30 лет говорили о возможности заключения браков с людьми другой национальности, что повлекло за собой разрушение традиционной нормы поведения. Но даже неверующие на вопрос о своей этнической принадлежности отвечают в настоящее время: «лютеране» или «католики», «баптисты» и др., т. е. указывают религиозную принадлежность свою или, скорее, своих родителей. Исследователи отмечают, что в структуре этнического самосознания конфессиональная принадлежность до настоящего времени занимает важное место.

Высказывания спецпоселенцев накануне так называемого «освобождения» порой носили довольно смелый и резкий характер. Так, руководитель религиозной группы спецпоселенец-немец А. Байден из Самарского района по случаю 50-летия КПСС заявил: «Да, уже 50 лет как на земле появились эти безбожники, которые принесли и несут человечеству страдания и развивают ненависть между людьми. Это они уничтожили немецкую республику, это они не дают учиться нашим детям на родном языке, это они уничтожили немецкую культуру в СССР»[110].

Нанесен непоправимый ущерб в деле обучения родному языку. Фактически более полувека российские немцы не имели возможности изучать в школах и вузах литературный немецкий язык. Это обстоятельство в огромной степени способствовало насильственной ассимиляции российско-немецкого этноса.

Различным может быть отношение самих российских немцев к роли и историческому смыслу существовавшей с 1924 по 1941 г. АССР Немцев Поволжья. Например, В. Дизендорф считает, что она была «подлинным очагом национальной культуры для всех российских немцев независимо от места их проживания. Обязательное школьное обучение на родном языке, 5 вузов и 11 техникумов, национальный и детский театры, немецкое радиовещание, более 20 немецких газет, многотысячные тиражи учебников и художественной литературы на немецком языке – вот далеко не полный перечень реальных достижений республики в области образования и культуры». Восстановление республики стало одним из смыслов деятельности общества «Видергебурт». Оно было создано в 1989 г «в основном людьми старшего поколения. Большинство из них выросло еще до 1941 г. в местах прежнего проживания и потому было особенно заинтересовано в их восстановлении». Как создатель этого общества, хорошо знавший настроения его членов, В. Дизендорф эмоционально пишет: «Крушение надежд на восстановление республики является и моей личной трагедией. Я никогда не примирюсь с мыслью, что нам, российским немцам, больше нет места ни в Поволжье, ни в России. Но это, увы, правда, и с ней приходится считаться». Другая же часть немцев не верила в этот символ национального сплочения и предпочитала эмигрировать в Германию[111].

Вполне понятно, поэтому, что В. Дизендорф еще в 1991 г. сделал пессимистичный вывод о том, что российские немцы находятся на грани исчезновения и через одно-два десятилетия произойдет их насильственная ассимиляция.

Вышеприведенные наблюдения позволяют лучше понять отношение российских немцев к различным вариантам решения национального вопроса. Более пожилые поколения уже с середины 1950-х гг. нелегально и полулегально пытались вернуться к национальной самоидентификации, пронеся ценности своей культуры (российско-немецкой) через все перипетии судьбы. Именно они в большей степени участвовали в создании политических, культурных и религиозных организаций, именно они надеялись решить свои проблемы, не прибегая к эмиграции. Отмечается, что 1990-е гг. стали «периодом Исхода и одновременно периодом беспрецедентного Самосознания»[112].

И наоборот, поколения, формировавшиеся с середины 1950-х гг., гораздо быстрее связали свою судьбу с выездом из СССР и России. С другой стороны, они спокойнее относились и к ускоренной ассимиляции в России. Таким образом, мы приходим к выводу об отсутствии цельного понятия «менталитет российских немцев», видим его сложность и дробность в зависимости от исторического времени и поколений, сформировавшихся в нем. В то же время нет никаких сомнений в том, что идея немецко-российского этноса жива и выступает в роли потенциально мощного объединяющего начала.

Российско-немецкий этнос, несмотря на длительную историю его формирования и развития в условиях России, является частью немецкой диаспоры и потому сохраняет этнические константы, присущие немцам в целом. Не случайно, в русской классической литературе немец изображается в виде чужака. В моменты обострения великорусского национализма, разжигания ксенофобии, власти притесняют немецкое население страны; в официально формируемом образе немца преобладают негативные черты. Этническое самосознание российских немцев содержит в себе стереотип – «народ-изгнанник, народ странник». Очень сложно определить действие этнических констант применительно к части большого этноса с непростой историей развития. К ним можно отнести: в виде «образа мы» – первенство коллектива над индивидуумом, но при активной роли индивида; в виде «источника зла» – внешний мир; «образа покровительствующей силы» – власть, данная «от Бога»; «образа противодействующей силы» – «враждебное окружение»; «образ поля действия» – рациональный упорный труд по преобразованию природы и места проживания; «образ условия действия» – дисциплинированность и надежность, преданность делу; «образ источника действия» – власть; «образ способа действия» – качественный труд. Особый упор разными исследователями делается на таком общем качестве немецкого характера как «послушание власти». Еще в средние века папа римский называл Германию «землей послушания». Особое влияние на это качество оказала Тридцатилетняя война в ХVII в. и долгий период раздробленности страны, когда «люди, охваченные атавистическим страхом перед невероятными последствиями любого распада существующих социальных отношений, ничтоже сумняшеся принимали непомерные требования князей»[113].

Вышеуказанные этнические константы определили этническую картину мира и менталитет российских немцев в конце XIX в. Этническое самосознание (или этническая картина мира) включало в себя такие коллективные установки, как высокая исполнительская дисциплина, стремление к «порядку», предпочтение общего блага индивидуальному, активная жизненная позиция, восприятие власти как «данной от Бога», антимилитаризм; стереотипы: «немец-чужак», «народ-странник»; традиции поведения – «нейтральный этнический контакт с окружающими, отсутствие межнациональных браков; особенности социально-экономической и культурной жизни: преимущественно сельскохозяйственные занятия, культура религиозных и сельских общин, совместное проживание в колониях, этические и бытовые традиции протестантизма и католичества, специфическая одежда и жилище.

Революционные события в России, длительный период развития в годы советской власти еще более консолидировали немецко-российский этнос, перемешав колонистов и жителей городов. Депортация усилила акцент на общем этническом происхождении, вызвав на определенное время когнитивную ориентацию на восстановление государственности в виде автономной республики. Однако, в целом советская политика нанесла сильнейший удар по этносу, поставив его на грань выживания и подтолкнув ассимиляционные процессы. Немцы, сохранившие традиционное сознание (ментальность), предпочитали эмигрировать из СССР и России.

---

* Опубликовано: Ученые записки Нижнетагильской государственной социально-педагогической академии. Общественные науки/ Отв. ред. Е.Г.Неклюдов. Н.Тагил: НТГСПА, 2006. С.93-113

[1] Лурье С. В. Историческая этнология. М., 2004. С. 297–298

[2] Дизендорф В. Ф. 10 лет в «Возрождении». М., 2000. С. 496–497.

[3] Чеботарева В. Г. Государственная национальная политика в Республике немцев Поволжья 1918–1941. М., 1999. С. 147, 40

[4] Дизендорф В. Ф. Указ. соч. С. 499–500.

[5] Немцы России. Энциклопедия. Т. 2. М., 2004. С. 38.

[6] Лиценбергер О. А. Евангелическо-лютеранская церковь и советское государство. М., 1999. С. 54–55.

[7] Дизендорф В. Ф. 10 лет в «Возрождении». С. 598.

[8] Немцы России. Энциклопедия. Т. 1. М., 1999. С. 299.

[9] Дизендорф В. Ф. 10 лет в «Возрождении». С. 104–105.

[10] Немцы России. Энциклопедия. Т. 1. С. 63.

[11] Там же. Т. 2. С. 603.

[12] Там же. Т. 1. С. 391.

[13] Там же. Т. 2. С. 603–604.

[14] Дизендорф В. Ф. Прощальный взлет. С. 60.

[15] Немцы России. Т. 2. С. 147.

[16] Бернгардт Э. Г. Штрихи к судьбе народа. М., 2001. С. 68–69.

[17] Дизендорф В. Ф. Прощальный взлет. С. 56.

[18] Там же. С. 78.

[19] Немцы России. Т. 2. С. 411–414.

[20] Ченцов В. В. Трагические судьбы. М., 1988. С. 11–13.

[21] Дизендорф В. Ф. 10 лет в «Возрождении». С. 227–228.

[22] Немцы России. Т. 1. М., 1999. С. 63.

[23] Там же. Т. 2. С. 606.

[24] Ченцов В. В. Указ. соч. С. 18, 20,21, 22.

[25] Там же. С. 23, 27, 29, 30.

[26] Герман А. А., Курочкин А. Н. Немцы СССР в трудовой армии (1941–1945 гг.). М., 1998. С. 22.

[27] Дизендорф В. Ф. Прощальный взлет. С. 63.

[28] Чеботарева В. Г. Указ. соч. С. 214.

[29] Немцы России. Т. 2. С. 141.

[30] Там же. С. 609.

[31] Там же. С. 141–142.

[32] Дизендорф В. Ф. Прощальный взлет. С. 82.

[33] Ченцов В. В. Указ. соч. С. 60.

[34] Немцы России. Т. 1.С. 596–597; Дизендорф В. Ф. Прощальный взлет. С. 82, 83.

[35] Ченцов В. В. Указ. соч. С. 72–73.

[36] Немцы России. Т. 2. С. 645.

[37] Дизендорф В. Ф. Прощальный взлет. С. 100.

[38] Ченцов В. В. Указ. соч. С. 89.

[39] Там же. С.79

[40] Немцы России. Т. 1. С. 63.

[41] Немцы России. Т. 2. С. 611.

[42] Герман А. А., Курочкин А. Н. Указ. соч. С. 22–26.

[43] Ченцов В. В. Указ. соч. С. 104.

[44] Там же. С. 108, 125-127, 151.

[45] Бернгардт Э. Г. Указ. соч. С. 98.

[46] Белковец Л. П. Административно-правовое положение российских немцев на спецпоселении 1941–1945 гг.: Историко-правовое исследование. Новосибирск, 2003. С. 288.

[47] Чеботарева В. Г. Указ. соч. С. 303.

[48] Вольтер Г. А. Зона полного покоя. М., 1998. С. 33.

[49] Немцы России. Т. 2 С. 633, 634.

[50] Немцы России. Т. 2 С. 633, 634.

[51] Там же. С. 476, 473, 39.

[52] Дизендорф В. Ф. 10 лет в «Возрождении». С. 507–508.

[53] Там же. С. 508.

[54] Бернгардт Э. Г. Указ. соч. С. 61.

[55] Вольтер Г. А. Указ. соч. С. 37.

[56] Дизендорф В. Ф. Указ. соч. С. 458.

[57] Там же.

[58] Немцы России. Т. 2. С. 646–647.

[59] Дизендорф В. Ф. Прощальный взлет. С. 93.

[60] Плеве И. Р. Проверка на лояльность: деятельность органов НКВД АССР НП в августе 1940 г. – августе 1941 г. // Немцы СССР в годы Великой Отечественной войны и в первое послевоенное десятилетие 1941–1955 гг. /Материалы 7-й международной научной конференции. Москва, 19–22 октября 2000 г. М., 2001. С. 55.

[61] Скучаева О. Е. «Новые районы» Саратовской области в годы Великой Отечественной войны: миграционный аспект // Там же. С. 116.

[62] Немцы России. Т. 1. С. 341.

[63] Там же. С. 388,341.

[64] Там же. С. 702.

[65] Там же. С. 338, 339, 340, 409.

[66] Бобылева С. И. Материалы фильтрационных дел как источник по истории немцев и меннонитов Украины (1941–1955 гг.) // Немцы СССР в годы Великой Отечественной войны и в первое послевоенное десятилетие. С. 538 ; Белковец Л. П. Указ. соч. С. 494.

[67] Барбашина Э. Р. Проблемы ассимиляции немцев в Сибири (1941–1955 гг.) // Немцы СССР в годы Великой Отечественной войны и в первое послевоенное десятилетие. С. 494–495.

[68] Там же. С. 496–501.

[69] Вольтер Г. А. Указ. соч. С. 113.

[70] Там же. С. 245.

[71] Там же. С. 300.

[72] Немцы России. Т. 2. С. 161.

[73] Там же. Т. 1. С. 435–437.

[74] Дизендорф В. Ф. 10 лет в «Возрождении». С. 193.

[75] Вольтер Г. А. Указ. соч. С. 356.

[76] Белковец Л. П. Указ. соч. С. 300.

[77] Герман А. А., Курочкин А. Н. Указ. соч. С. 140, 145; Бернгард Э. Г. Академик Б. В. Раушенбах. М., 2000. С. 122.

[78] УГААОСО. Ф. 1. Оп. 2. Д. 21850. Т. 1. Л. 2.

[79] Там же. Т. 3. Л. 1.

[80] Там же. Т. 6. Л. 325.

[81] Там же. Л. 326.

[82] Там же. Л. 327.

[83] Там же. Д. 33875. Л. 202.

[84] Там же. Л. 269.

[85] Там же. Д. 21850. Л. 21–22.

[86] Там же

[87] Герман А. А., Курочкин А. Н. Указ. соч. С. 140.

[88] УГААОСО. Ф. 1. Оп. 2. Д. 33824. Л. 51–53.

[89] УГААОСО. Ф. 1. Оп. 2. Д. 33824. Л. 51–53.

[90] Герман А. А., Курочкин А. Н. Указ. соч. С. 146.

[91] УГААОСО. Ф. 1. Оп. 2. Д. 46026. Л. 70, 71, 101–103.

[92] Закон о реабилитации жертв политических репрессий. 18. 10. 1991.

[93] Славина Л. Н. Немцы в Красноярском крае (некоторые итоги демографического и социокультурного развития в условиях спецпоселения) // Немцы СССР в годы Великой Отечественной войны и в первое послевоенное десятилетие. С. 508–509, 510–511.

[94] Немцы России. Т. 1. С. 682–690.

[95] Дизендорф В. Ф. 10 лет в «Возрождении». С. 123.

[96] Бернгардт Э. Г. Академик Б. В. Раушенбах. С. 80–81.

[97] Там же. С. 122.

[98] Герман А. А. Репатриация советских граждан немецкой национальности: характер проведения и результаты // Немцы СССР в годы Отечественной войны и в первое послевоенное десятилетие 1941–1955 гг. С. 267.

[99] Бернгардт Э. Г. Штрихи к судьбе народа. С. 11–12.

[100] Там же. С. 66.

[101] Там же. С. 68–69.

[102] Там же. С. 54.

[103] Лурье С. В. Историческая этнология. М., 2003. С. 100.

[104] Бернгардт Э. Г. Штрихи к судьбе народа. С. 314.

[105] Дизендорф В. Ф. Прощальный взлет. С. 36, 42.

[106] Там же. С. 48–49, 112.

[107] Дизендорф В. Ф. 10 лет в «Возрождении». С. V.

[108] Там же. С. 124, 125.

[109] Немцы России. Энциклопедия. Т.2. С. 477, 483-486.

[110] Белковец Л. П. Указ. соч. С. 319–320, 431.

[111] Дизендорф В. Ф. 10 лет в «Возрождении». С. 132, 31, 131, 113.

[112] Там же. С. 61, 607.

[113] Крейг Г. Немцы. М., 1999. С. 19.