Кириллов В.М.

Историческая память и самосознание российских немцев (по материалам источников личного происхождения)*

С начала 1990-х годов Нижнетагильское общество «Мемориал» занимается подготовкой и изданием мемориальных книг, посвященных жертвам политических репрессий. В памяти участников историко-просветительской деятельности общества остались яркие эмоциональные впечатления от первых митингов, собраний, выставок, получения репрессированными документов о реабилитации, презентаций изданных книг – актов публичного покаяния и восстановления памяти о жертвах политических репрессий. На наших глазах униженные и оскорбленные люди, долгое время бывшие гражданами «второго сорта», обретали чувство собственного достоинства и начинали бороться за восстановление своих прав.

Только в начале следующего десятилетия, благодаря проекту «Gedenkbuch», начинают выходить Книги памяти, посвященные памяти немцев-трудармейцев. Первое, что нас поразило после их публикации, реакция бывших трудармейцев. Большинство из них не верило, что будет восстановлена справедливость, и их имена восстанут из небытия. На наших глазах люди как будто просыпались после длительного сна забвения и страха, буквально «оттаивали». Первой реакцией при получении Книги памяти российскими немцами были удивление и слезы, рефреном повторяющиеся слова: «Мы думали, что это невозможно и никогда не произойдет».

Характерной чертой поведения многих поколений российских немцев являлось нежелание вспоминать о тяжелых страницах своей жизни. Это можно считать проявлением защитных механизмов психики, которые выделяли З. Фрейд и его последователи. Одним из них является репрессия – «механизм, посредством которого травмирующий опыт изымается из сознания. Репрессия может сопровождаться отрицанием определенных мыслей и чувств»[1].

Известный российско-немецкий журналист Э. Бернгардт вспоминает: «Мой отец и его поколение российских немцев несколько лет жили среди смерти и несколько десятилетий – в условиях постоянной моральной травли. Но я никогда не слышал, чтобы у кого-нибудь, кто тесно с ними общался, появлялось ощущение, что эти люди перенесли нечто несовместимое с размеренной жизнью обывателя»[2].

Такому поведению существуют разные объяснения. С одной стороны, это типичная особенность их этнического самосознания – не говорить дурно о властях. С другой, вполне очевидное опасение не навредить подобными разговорами еще больше себе и своим детям.

В свете вышесказанного, анализ внутреннего мира и гражданской идентичности (сфер ментальности и самосознания) представляется нам чрезвычайно сложной задачей. На какие источники мы можем опираться? Основными из них являются: воспоминания и публицистические работы российских немцев; письма; следственные дела на осужденных немцев-трудармейцев, архивные материалы по депортации и спецссылке советских немцев, материалы злектронных баз (44 тыс. персоналий из картотек Тагилллага, Богословлага и Бакаллага) и конкретно-социологического анкетирования российских немцев, статьи энциклопедии «Российские немцы» (в значительной части подготовленные российскими немцами), сборники научных работ участников «немецких» конференций.

Из всего перечня источников для подготовки данной статьи мы выбрали воспоминания и публицистику того поколения российских немцев, которое прошло как трудмобилизованные через лагеря НКВД Уральского региона. Сегодня наступил момент, когда мы уже не можем с помощью методов устной истории или социологии (конкретно-социологического анкетирования) изучать интересующие нас вопросы, ибо из трудармейцев в живых остались немногие (и в очень преклонном возрасте).

Мы проанализировали около 230 воспоминаний немцев-трудармейцев Тагиллага, Богословлага и Бакаллага, сконцентированных в электронной базе данных лаборатории «Историческая информатика» НТГСПА (из них 145 с помощью книги Г.Вольтера «Зона полного покоя»). Был разработан специальный вопросник-идентификатор символов гражданской и этнической идентичности российских немцев (см.: Приложение 1).

Преобладающая часть воспоминаний отражает фактические обстоятельства депортации, материально-бытовые условия пребывания в трудармии, на спецпоселении и только около 28%, лишь частично, позволяют «заглянуть» в идеолого – политическую и этническую сферы ментальности российских немцев. Методика классического контент-анализа, в данном случае, может быть реализована лишь частично. Мы не производили подсчета смысловых высказываний в связи с их малой выборкой. Исходя из анализа воспоминаний с помощью идентификатора, мы выделили 27 сюжетов (см.: Приложение 2), объединяющие авторов и попытались на их основе воссоздать цельную картину этнической и гражданской идентичности трудмобилизованных в лагеря Урала.

Первый сюжет воспоминаний, который тесно связан с символами этнической и гражданской идентичности, - восприятие немцами своей «малой» и «большой» Родины. Как известно, российские немцы, несмотря на их разнородные компоненты на территории СССР (прибалтийские, городские, сельские: крымские, причерноморские, украинские, донские, поволжские, южноуральские, сибирские) к середине 20 в. представляли собой во-многом единую этническую группу населения. Депортация, трудовая мобилизация, спецпоселение еще более консолидировали российских немцев. Поэтому при анализе источников личного происхождения мы ставим на первое место признаки их этнической идентичности, а уже затем – гражданской.

Основную массу трудмобилизованных и размещенных в лагерях Урала составляли немцы, принадлежавшие к сельским религиозным общинам и проживавшие ранее в республике немцев Поволжья, на Украине и в Крыму. Учитывая, что сельскохозяйственные колонии немцев Украины, Крыма, Поволжья, Южного Урала близки по своему происхождению, мы можем причислить их к единому большинству. Поэтому проживание на определенной территории, которая в представлении немцев была их родиной, отразилось практически во всех воспоминаниях. Это же ощущение стало основой настойчивого стремления выходцев из Поволжья восстановить дарованную немцам государственность.

Буквально единичными можно считать высказывания против восстановления немецкой республики. Бывший трудармеец Я.Левен, сам не сторонник коммунизма, не был ни в партии, ни в комсомоле. Он считает, что большевики правильно выбрали форму государственного устройства – Союз республик (по аналогии с США). Время национальных государств прошло, настало время наднациональных союзов. «В перспективе понятие нация должно отпадать как организационный фактор. Отношение к ней через 1-2 столетия будет примерно таким, как мы сейчас относимся к родоплеменному фактору в организации общества». Левен не апеллирует к восстановлению республики немцев[3]. И..Гейман дает заголовок своей статье-воспоминанию в газете «Так ли уж необходима немцам своя государственность?»[4].

Позиции по отношению к восстановлению государственности немцев порой были диаметрально противоположными. Большая часть авторов воспоминаний очень эмоционально настаивает на возврате АССР НП, выдвигая в качестве альтернативы этому выезд из СССР. Такую позицию, по словам Г.Вольтера, твердо занимало Общество «Видергебурт»[5]. Другие (как правило, не выходцы из республики или родившиеся за ее пределами) вполне равнодушны к этому лозунгу. Определенная часть пессимистично уверена в том, что у немцев России один выход – ассимиляция. О том, что немцы не могут быть сами собой в СССР и будут вынуждены забыть свой язык и свое происхождение, говорит в своем стихотворении В. Штеле:

С таким акцентом необычным,

С такой печальною судьбой

Старик в толпе русскоязычной

Страшится быть самим собой.

А я боюсь его окликнуть

И соплеменником назвать,

Я только рядом с ним застыну

И буду стыд и страх скрывать.

Как научиться мне молиться,

Чтоб успокоиться на миг,

Каким богам мне обратиться

Коль чужд мне мой родной язык?

Клубятся тучи в небе тусклом,

Сгоревших жизней это дым.

И в храме русском и не русском

Молитву шлю богам своим.

Давно Поволжье ждет дождя,

Земля лежит в ничейной зоне,

Но до сих пор глаза вождя

Суровы так и непреклонны

Я чувствую тяжелый взгляд

Моей державы и сограждан.

И буду склонен я однажды,

Мне сны об этом говорят[6].

Ощущение этнической идентичности тесно сопряжено с таким понятием гражданской идентичности, как Родина. Длительная история проживания в России, а затем СССР развивали не только чувство «малой родины», т.е. узко-локального места проживания, но и чувство «родины большой» - всей страны. Немцы издавна служили Российскому государству. Особый акцент на верность советской родине делала большевистская пропаганда. Первоначально немцы были избавлены от военной службы и имел широкое хождение этнический принцип антимилитаризма, который стимулировало меннонитское вероисповедание. Однако еще до революции немцы были широко привлечены к военной службе, а перед началом Отечественной войны 1941-1945 гг. в Красной армии насчитывалось более 30 тыс. российских немцев.

Советская система воспитания пропитала патриотическими чувствами немецкую молодежь. Г.Вольтер констатирует, что немецкой молодежи был присущ обычный советский патриотизм. Все молодые немцы мечтали попасть в Красную Армию, бить врага (немецких фашистов), по душе были военно-патриотические песни. Он пишет: «А ведь как хотелось попасть в Красную Армию, любовь к которой у нас была поистине безграничной… Песни из тогдашних кинобоевиков с участием известных артистов были созвучны нашим по-юношески горячим и безрассудным чувствам»[7].

Ф.Шнейдер говорит о том, что немцы на Волге всегда были лояльны советской власти. Это объясняется этническим качеством «послушания». Кроме того, он считает, что немцы хорошо использовали возможности, данные этой властью для национального развития немецкой республики (до конца 1930-х гг.)[8].

Я.Левен до сер. 1930-х ощущал себя полноценным советским гражданином. Он считает, что ему повезло со временем рождения, а революция помогла вырваться из деревни. Изменилась и национальная среда, что способствовало образованию и карьере: «Я, немец, оказался среди русских. Все это было бы немыслимо, родись я раньше или позже и не будь революции»[9].

До 1941 г. российские немцы, несмотря на все перипетии революции, гражданской войны, коллективизации-раскулачивания, антинемецких кампаний 1934, 1936-38 гг. положительно воспринимали как «малую родину» так и «большую».

Например, И.Кроневальд писал, что до 1941 г. не чувствовал никакого притеснения на национальной почве. А вот раны, нанесенные в 1941 г. не заживают по сию пору[10].

Однако, депортация, трудовая мобилизация, заключение в лагеря, спецпоселение, послевоенная дискриминация по национальному признаку породили тяжелый духовный кризис и актуализировали понятие «родина предков». Характерным является высказывание А.Мунтаниола, приведенное в книге Г.Вольтера: «У нас, российских немцев, не стало родины-матери с тех самых пор, как наши предки покинули Германию. В отроческие годы моей малой родиной было наше село. Такой родиной и близкий мир мы мечтали иметь и в лице нашей необъятной родины – СССР. Нам не был чужд патриотизм. Мы были готовы защищать свою страну. Но из патриотов «отец всех народов» превратил нас в предателей. Он загнал за колючую проволоку потомков тех, кто прибыл в Россию обрабатывать ее землю. Чужими они стали родине, равнодушно взирает она, как уходят из нее миллионы не самых худших граждан»[11].

Далеко не все немцы решились покинуть свою родину-мачеху и изменить отношение к ней. И.Гейман и в конце 1990-х эмоционально подтверждает отношение к СССР, как к Родине: «Заканчивая свое повествование, вновь и вновь убеждаюсь в великой силе чувства привязанности к взрастившей тебя земле-Родине. И хоть не баловала нас жизнь и в детстве, и в молодые годы, и сейчас - теперь на конце пути (очень скоро 75), оглядываясь назад, хотелось бы выразить свои чувства словами поэта-песенника В.Харитонова в песне "Позови меня, Россия!" И, не приведи, господи, чтобы из-за наших бед, невзгод, неурядиц и неуверенности в завтрашнем дне, притупилось это святое чувство!»[12].

В сер. 1980-х гг. российские немцы (например, М.Дистергефт, Э.Россель, Т.Грасмик, В.Гаффнер) делали патриотические заявления и отрицали желание выехать в ФРГ. В их заявлении говорилось: «И не из-за «запретов» мы не переселяемся в Западную Германию (о «запретах», кстати, мы узнаем зачастую от тех самых зарубежных «доброжелателей», которые так хлопочут о выезде советских немцев из СССР), а из за вполне понятного каждому порядочному человеку чувства любви к своему Отечеству. Мы, советские немцы, его полноправные сыны, и мы гордимся своей могучей социалистической Родиной»[13].

Длительное время российские немцы разделяли стереотипы восприятия всех советских людей. Им был присущ интернационализм. Например, по свидетельству Р. Мелинга, трудармейцы Богословлага верили в обращение к ним Сталина по поводу их трудовых успехов: «Мы верили этому. Мы все считали, что трагедия каждого из нас – это только ошибка, что Сталин об этом ничего не знает, что все со временем разрешится, а сейчас мы должны работать во имя победы!»[14].

Ф.Шнейдер вспоминает, что в трудармии не было межнациональных антагонизмов: «В трудармии были все равны. Были представители различных национальностей. В 1944 году в 15-м стройотряде при общем количестве около 6000 человек были представители 16 национальностей: от немцев и финнов до евреев, русских и даже цыган. До 1941 года каждый был занят своим любимым делом. Были ученые, артисты, моряки и прочие профессии. Было удивительно видеть, как невзгоды объединяют людей - безразлично какой национальности. Конечно евреев, татар, венгров, корейцев, русских, поляков и других были единицы. Работали и размещались они со всеми вместе»[15].

Ранее мы писали об этнических стереотипах, присущих российско-немецкому этносу[16]. Среди них базовыми являются: богобоязненность, послушание власти («власть от Бога»); трудолюбие, высокая исполнительская дисциплина, стремление к «порядку»; предпочтение общего блага индивидуальному, активная индивидуальная жизненная позиция, развитое честолюбие; восприятие себя в качестве «народа-странника», «народа-чужака»; нейтральный этнический контакт с окружающими, отсутствие межнациональных браков. Немцам России была присуща культура религиозных и сельских общин, этические и бытовые традиции протестантизма и католичества.

Наличие вышеуказанных стереотипов проявляется во многих воспоминаниях. Например, Г.Вольтер пишет: «Российские немцы не помышляли об антигосударственной деятельности, так как стержнем их поведения был этнический стереотип «послушания власти», данной от Бога. Люди продолжали руководствоваться своими многолетними жизненными традициями, не помышляя ни о какой антигосударственной деятельности. Важное место в этих неписаных законах занимало невмешательство в «большую политику». Лояльность к государству, в том числе советскому, российские немцы выражали законопослушанием и дисциплинированностью. Нравственным стержнем большинства из них по-прежнему оставалась богобоязненность, которая, как и обязательная домашняя Библия, сохранилась даже после полного варварского разрушения немецких кирх. Главную ценность - уважение людей других национальностей - сельские и городские немцы завоёвывали трудолюбием, разумным практицизмом и порядочностью»[17].

Г.Вольтер считает, что немцы на фронте были лучшими солдатами: «По самооценке бывших фронтовиков немецкой национальности, они сражались ничуть не менее самоотверженно и упорно, чем их боевые товарищи. Помимо воинского долга, к этому их побуждали традиционная немецкая дисциплинированность и исполнительность, а также незримо висевшая над ними обязанность постоянно доказывать свою верность Родине, боязнь быть обвинёнными в трусости, а тем более в пособничестве врагу»[18].

Он подчеркивает: «У немцев чувство собственного достоинства и личной чести, дом и внешний облик всегда почитались очень высоко. И вот нас ведут через селение как преступников, да ещё грязных, оборванных, истощённых. Стыд-то какой! Как сквозь строй проводят, со всех сторон взгляды: тут и презрение, и злорадство, и жалость в глазах. Самое тяжёлое - это жалость. От унижения плакать хотелось!»[19].

Непротивление злу объяснялось факторами проживания «не в своем государстве» и страхом 1937 г. «Срабатывали вековые традиции проживания «не в „своём» государстве, отсутствие чувства хозяина в собственном доме и, как следствие, воли к борьбе. А люди, не готовые противостоять насилию, всегда слабее насильников»[20]. Трудармеец Л.Лох пишет: «Удивляет и заставляет задуматься другое: ни в тот раз, ни при выселении из Поволжья и последующих проявлениях вопиющей несправедливости никто никакого возмущения, а тем более протеста не выразил. Ни разу за все эти годы я не слыхал, чтобы кто-то из наших немцев хотя бы повысил голос. Их морили голодом, унижали, грабили, сажали в карцер, насиловали, принуждали жить и работать в нечеловеческих условиях, а они безропотно молчали. Что это?! Чувство добровольно принятой на себя чужой вины? Воспитанный советской властью комплекс национальной ущербности? Загнанный вглубь этнического самосознания постоянный страх? Или закреплённое на генетическом уровне, врождённое послушание, из-за которого наше общество понесло столько потерь?»[21].

Г.Вольтер объясняет: «Чтобы понять причины тогдашнего трудового порыва в условиях лагерного заточения, надо, кроме всего прочего, знать черты противоречивой немецкой натуры, которые тоже постепенно восстанавливались после пережитого. Это, прежде всего, повышенное чувство собственного достоинства, стремление к первенствованию. Иметь всё лучшее - дом, хозяйство, урожай, мебель, даже забор и цветник перед домом! Эти черты проявлялись у них даже в самые тяжкие дни «трудармии».

- Ты же немецкий человек! - говорили опустившемуся, утратившему желание жить соплеменнику его товарищи. Дескать, держись, не теряй своего лица!»[22]. Он приводит высказывание из воспоминаний Л. Кинцеля: «Норму никто не мог выполнить, но наши немцы, как всегда, хотели кому-то что-то доказать и работали до изнеможения, пока не падали с ног. Технорук на лесозаготовках, бывший политзек Гальцев говорил нам: «Так вы долго не протянете. Заключённые работают иначе - им надо живыми свой срок отсидеть»[23].

По убеждению Г.Вольтера: «В том-то и состоит феномен российского немца, что труд, отношение к нему, рабочая совесть у подавляющего большинства из них были и остаются самостоятельными, веками выработанными нравственными ценностями. Ими нельзя было злоупотребить, используя в качестве средства мщения ненавистным властям в лице начальника лагеря или коменданта. Иначе говоря, типичный немец просто не мог работать плохо - в этом и состоит суть ответа на поставленный нами вопрос»[24].

Этническая ментальность может объяснить и понимание немцами причин их депортации. Г.Вольтер, в принципе, оправдывает решение о депортации российских немцев из предполагаемой зоны оккупации СССР с целью вырвать из рук противника немецких мужчин. Если бы только это не закончилось заключением в лагеря. «Коль скоро фашисты не уничтожат нас в качестве большевистских активистов, считали мы, то попытаются, как немцев в первую очередь заставить себе прислуживать. Откажемся - расстрел. А изменим своим убеждениям, продадимся врагу - расстреляют наши, когда возвратятся (в том, что Красная Армия вернётся, у нас сомнений не было). Как нам тогда казалось, лучшим выходом из этого критического положения была бы наша эвакуация в далёкий восточный тыл»[25].

Ф.Шнейдер говорит о том, что указ о депортации немцы ожидали по аналогии с политикой царя в годы Первой мировой войны. Все возмущались в душе необоснованностью обвинений, но никто не апеллировал к помощи Германии, отрицательно относясь к фашизму[26].

Однако позже, в 1980-90-х гг. утвердилась эмоциональная отрицательная оценка Указа о депортации. Типично, в этом случае, высказывание Е.Валовой (Мельхер): «Как мы выжили, не знаю, но было унизительно долгие годы ощущать себя "врагом народа" без вины виноватым»[27].

Эволюционировало и восприятие мобилизации в трудармию. Первоначально для многих она не ощущалась как трагедия. Г.Вольтер свидетельствует, что вначале немцы проявили патриотизм и самоотверженность в труде, но после появления колючей проволоки и лагеря, снижения норм питания, энтузиазм поубавился. Это немцы расценили как унижение человеческого достоинства и уже не могли простить.

В дальнейшем, он оценил это так: «Мобилизация» в трудармию (на самом деле заключение в ИТЛ) превратила немцев в преступников и выглядела двусмысленной, ханжеской акцией: репрессией по сути и административной акцией, не репрессией, формально. «Эта была продуманная, очень далеко идущая ханжеская двусмысленность. Выходило, что «трудмобилизованных» немцев никто не арестовывал, не предъявлял им обвинений, не судил и будто бы вовсе не репрессировал. А между тем они на долгие годы оказались за высокими заборами ГУЛАГа НКВД СССР»[28].

Кое-кто с самого начала заподозрил неладное. Г.(И). Гильдебрандт пишет: «Уже при призыве в военкомате стало ясно, что для немцев начался путь многолетних оскорблений. По прибытию в лагерь возникала мысль о том, что всех немцев расстреляют»[29].

А.Горст свидетельствует, что немцы постоянно чувствовали себя униженными, находясь в лагерях, среди бесконечных оскорблений. Типичным было скандирование «За что!?» в бараках лагеря вечером. «Между соседями по нарам шли сдержанные, возмущенные разговоры, и, вдруг, один из голосистых где-то в середине на верхних нарах выкрикивает пронзительным голосом «За что!?». Через несколько секунд весь барак (200 человек) уже скандирует: «За что!? За что!? За что-о-о-о!?»

От такого хора дребезжат стекла на фронтонах, не выдерживал начальник колонны, выскакивал из своей кабины с криком «Молчать!». Но успокоить взбудораженных людей удавалось не сразу. Надо им объяснить: «За «что?». За что за колючей проволокой в основном - честные, лояльные люди, среди которых большая прослойка комсомольцев и коммунистов, инженерно-технических работников и другая интеллигентная часть. За что оскорбляли, называя пособниками! Объяснить это никто не собирался и не мог. Ответ был краткий: «Уже за то, что вы немцы»[30].

У трудармейцев создавалось впечатление заложничества, «плена у своих». В определенный момент возникла уверенность в расстрельном исходе в случае катастрофической ситуации на фронте. А.Мут пишет: «Положение трудармейцев ощущалось как положение преступников-заключенных»[31].

Практически все бывшие трудармейцы считали, что их материально-бытовое положение оказалось хуже, чем у заключенных. Г.Гильдебрандт: «Нас, немцев, намного хуже снабжают, чем заключенных, с которыми мы вместе работаем. Нас, по-видимому, хотят истребить…». Даже намеренно совершались мелкие преступления, чтобы быть осужденными и попасть в лагерь заключенных, где бытовые условия жизни сразу улучшались[32].

И. Кесслер свидетельствует: «В бараке политзаключенных было чисто, светло и сухо. Вокруг него (бывшего трудармейца – В.М.К.) находились скромные, молчаливые, культурные люди. Да и питание в лагере оказалось получше, чем в отряде»[33].

И хотя вскоре он был снят, очевидным было проявление великорусского национализма[34].

Г.Вольтер считает: «С помощью садистского (иначе не скажешь) пера Эренбурга сталинская пропаганда стремилась распространить «образ врага» на весь германский народ и всё немецкое безо всякого разбора. Не удивительно поэтому, что клеймо врага, фашиста, презренного «фрица» пало и на головы репрессированных российских немцев, не имевших ни малейшего отношения к «коричневой чуме…

Даже лагерное начальство, вывесив такой лозунг, вскоре поняло, что перегнуло палку и вернуло прежний «Все для фронта-все для победы!». А вот население СССР с его конформистским сознанием надолго перестало различать российских немцев и фашистов, что нанесло сильнейший удар по немецко-российскому этносу… На долгие годы в российском общественном сознании стало правилом отождествлять немецких граждан с фашистами оккупантами, врагами. Будто мы находились не дома, а в плену у своих»[35].

Б.Раушенбах добавляет: «В списках на продовольствие сначала стояло начальство, потом сотрудники, потом обычные жители, потом заключенные, а потом – немцы. Наши стройотрядовцы, попадавшие после совершения краж в махровую тюрьму, всегда приходили в восторг от того, как там хорошо живется!»[36].

Следующий важный для измерения гражданской идентичности вопрос - восприятие трудовой мобилизации и отношение к труду в лагерях.

Как свидетельствуют воспоминания, «Несмотря на все трагические обстоятельства, среди немцев были убежденные коммунисты, которые внушали остальным установку: «Мужики, мы должны хорошо относиться к работе и этим показать, что мы не те, за которых нас обвиняют и принимают. Мы должны хорошо работать, чтобы они могли убедиться, кто и что мы на самом деле есть, тогда нас отпустят домой»[37].

Г.Вольтер пишет: «Работа шла споро и аккуратно, как и подобает трудолюбивым немцам. «Конечно, - думалось многим, - здесь тоже вкалывать нужно, коли уж на фронт не пустили. Говорят ведь: чтобы красноармеец мог выстрелить, на него в тылу должны работать 7 человек. Не в колхозе же отсиживаться, когда все мужчины на фронте!». Подгоняли друг друга, торопились поскорее уйти под крышу, в тепло, примеряли построенное к самим себе»[38].

Довольно скоро немцы ощутили свою дискриминацию по национальному признаку, и это осознание стало для них тяжелой травмой на десятилетия вперед. Энтузиазм в труде поубавился, появился страх массового уничтожения. Г.Вольтер свидетельствует: «Однако очень скоро настроение начало меняться. В особенности, когда стало очевидно, что строится здесь не что иное, как лагерь для заключённых, а заключённые эти - они сами. Такого никто не предполагал! Это было кощунственно, унизительно, обидно! Всякий подвох могли ожидать для себя немцы, но только не тюрьму.

Поубавился энтузиазм и потому, что питание из котлов, расположенных в одной из палаток, с каждым днём становилось всё хуже, да и домашние запасы быстро иссякали при самой жёсткой их экономии. А затянувшаяся «фронтовая жизнь» стала просто невыносимой..»[39].

Многие авторы воспоминаний убеждены, что российских немцев могли уничтожить в случае отрицательного исхода Сталинградской битвы. Этим же они объясняли катастрофически плохое питание для трудармейцев, пренебрежение их жизнями и жестокие наказания, приказы о расстрелах. Действительно, например, в ИТЛ Челябметаллургстрой приказов о высшей мере наказания для немцев было на порядок больше, чем для заключенных. Я.Эзау пишет: «И Вольтер в своей книге и все трудармейцы единодушно отмечают особо высокую смертность среди трудармейцев до Курской битвы. Решив проверить эти наблюдения я провел статистическую обработку этой скорбной книги (Книги памяти – ВМК)… Но вот Победа в Сталинградской битве. Не знаю, улучшилось ли после этого питание в лагере. Если, даже, и улучшилось незначительно, то все равно это улучшение питания не может объяснить почти двукратное снижение смертности в феврале. Главный фактор в резком снижении смертности — моральный. Содержащиеся здесь в лагере «диверсанты» и «предатели» воспрянули духом. Появилась надежда на нашу конечную победу. Появились шансы остаться в живых. Надежда дорого стоит! И все же смертность оставалась еще высокой.

Все резко изменилось после Курской битвы. Через месяц после этой исторической для трудармейцев битвы смертность среди них снизилась в 10 – 15 раз и больше не повышалась! Не надо быть большим аналитиком, чтобы понять, что после Курской битвы норма питания была доведена до уровня, позволяющего человеку выжить и нормально работать»[40].

А.Горст подтверждает: «Все победы на фронте были в нашу, «трудармейцев» пользу. Режим становился менее строгим. Как только на каком-то фронте наши войска отступали, отношение к нам ожесточалось. И мы молили бога о скорейшем разгроме фашистов и представляли, что бы с нами сделали в случае поражения наших войск. Нас бы всех перестреляли так же, как уничтожили поляков в лагерях. Так что мы были заложниками, пленниками у своих»[41].

Ему вторит Г.Вольтер: «Не стройки, рассчитанные на годы вперёд, а ликвидация подозрительного немецкого «контингента» была тогда главной заботой ГУЛАГа»[42].

Пожалуй, только Б.Рушенбах не согласен с этим тезисом массовых воспоминаний и утверждает, что ситуация на фронте и положение трудармейцев не были взаимосвязаны. «То, что там, на фронте, нас никак не касалось, а вот жратва и работа были связаны напрямую»[43].

После появления колючей проволоки труд для немцев стал настоящим испытанием их достоинства. По мнению Г.Вольтера унизительным стало обращение «товарищ» в лагере и призыв к патриотическим чувствам, к труду «во имя победы над врагом». Он пишет: «Были у «наших» концлагерей и свои особенности, которые ещё более усиливали физические и моральные муки их затворников. С одной стороны, нас со всех сторон окружали реалии лагеря строгого режима: четырёхметровое проволочное ограждение, вышки с «попками» по углам, конвой, сторожевые собаки, надоедливые вечерние поверки, ночные «шмоны» и прочие атрибуты ГУЛАГовской «жизни». А с другой - в официальном обращении к нам звучало слово «товарищ» с добавлением «трудмобилизованный». Политрук стройотряда («комиссар трудового батальона») - была такая начальственная должность в лагерях - мог перед строем во время развода апеллировать к «патриотическому долгу советских людей», призывать не покладая рук трудиться во имя победы над врагом»[44].

Что же заставляло добросовестно работать и в этой тяжелой морально-психологической обстановке? Во-первых, борьба за пайку хлеба, во-вторых, фактор расстрелов и тюремного заключения 1942-1943 гг., в-третьих, генетические качества. Г.Вольтер: «Лагерный террор осуществлялся в рамках глобального антинемецкого геноцида»[45]. А.Мут: «Чтобы более-менее сносно питаться, приходилось работать по-стахановски[46].

Но был еще один постоянно действующий фактор – стремление к свободе, надежда на которую творила чудеса. Примером тому ударный труд бойцов стройотряда № 7 на ЧМС в 1943 г. Г.Вольтер вспоминает: «Тогда руководство стройки поставило перед комсомольско-молодёжным коллективом 7-го стройотряда задачу: дополнительно к программе по запуску очередной домны и прокатного стана, построить ТЭЦ, пообещав за это из ряда вон выходящую награду - снять проволочные заграждения вокруг лагеря.

Вызов был принят. Энтузиазму и злому упорству молодёжи не было предела. Работа - почти всё вручную и на голодном лагерном пайке - кипела день и ночь. Об ударном комсомольско-молодёжном объекте шумела вся стройка. Сводки, подобные фронтовым, ежедневно давала многотиражка «За сталинский металл». Люди падали от бессилия и умирали на рабочем месте. А, начиная с лета, когда в пайке появился знаменитый килограмм хлеба, на скоростной стройке выросли сотни передовиков, рекордсменов и даже дутых «тысячников». Всюду гремело имя Степана Вернера, зачинателя этого движения. Теперь начальственное «любой ценой» сменилось своим, лагерным, означавшим в устах затворников: любой ценой избавиться от колючей проволоки, от конвоя, от «попок» на вышках. За борьбой с «колючкой» следили «трудмобилизованные» всего Бакалстроя. «Снимут или не снимут?» - этот вопрос был у всех на устах. А в том, что ТЭЦ будет сдана в обещанный срок, никто не сомневался…

Задание было выполнено в невиданные в строительной практике сроки. Руководству стройки пришлось сдержать своё обещание и совершить беспрецедентную в истории ГУЛАГа операцию - расконвоировать целый стройотряд в 5 тыс. человек…А наутро, 1 января, в 7-м стройотряде был праздник. Сразу тройной: исчезла давившая на психику трижды проклятая проволока, день объявили выходным и начался новый, вольный 1944-й год![47].

Осознание нужности труда для всей страны, для Победы было порой единственным стимулом выживания и выходом из холодного одиночества.

Элеонора Дистергефт свидетельствует: «Ничто так не угнетало, как отсутствие чувства единения, братства со всеми советскими людьми, с Родиной. Мы были одни, каждый наедине с собой... «Блокадники, даже тогда, когда норма уменьшилась до 125 граммов хлеба в день, работали, хотели выжить, боролись за жизнь. А в зоне, при сравнительно больших нормах питания, жить не хотели! Не хотели! Оклеветанные, измученные недоверием, несли на себе клеймо «фрицев», «фашистов», «врагов». Хотели - сужу по себе - забиться в угол, спрятаться, умереть...

Сознание своей необходимости многим из нас, и мне в том числе, помогло выжить и остаться людьми»[48].

Символичным было отношение немцев к празднику Победы. С одной стороны, они, так же как и все советские люди, «приближали ее как могли». С другой, ощущали себя «в плену у своих». Им и не разрешили отмечать этот праздник как всем.

Г.Вольтер пишет: «У российских немцев отняли всё самое насущное - малую родину, законность, автономию, имущество, кров, семью, личную свободу, честь. Взамен наградили ненавистным клеймом пособников врага, изменников Родины, фашистов, виновников всех бед народных. Так мог ли быть ещё народ, более, чем наш, жаждущий победы над гитлеровским фашизмом - одним из главных виновников его бед и горя?

Её ждали как десницу небесную, призванную избавить российских немцев от позорного навета и принести долгожданное освобождение. О ней, вожделенной, молили Бога выжившие узники «трудармии», осколки разбросанных семей, малые дети в Сибири и Казахстане…

Помню и я тот день: пытаясь выразить свои чувства, вывесил на лагерных воротах лозунг с собственноручно выведенным одним огромным, самым желанным словом - «Победа!!!»…

Но никто почему-то не кричал от радости, не обнимался и не плясал, как потом показывали в кинохронике. Встретили новость спокойно, будто усталые путники, присевшие на полпути долгой и утомительной дороги.

Победа сверкнула яркими огнями радости и тут же померкла, сменившись горьким отрезвлением. Новую подлость уготовили в тот день «мобилизованным» немцам дьявольские органы НКВД-НКГБ, чтобы сбить чрезмерные, на их взгляд, надежды. При сопоставлении воспоминаний «трудармейцев» о «праздновании» этого дня в их лагпунктах выявляется подозрительно сходная картина, свидетельствующая о том, что здесь явно руководствовались поступившей сверху единой инструкцией. Во всех лагерях праздник Победы был объявлен нерабочим днём. Все «трудмобилизованные», включая «самоохрану», были собраны в «зонах». Надзирательские службы, усиленные сотрудниками местных «органов», расположились непосредственно на территории лагерей. Запрещалось проведение митингов, собраний и других массовых мероприятий «трудмобилизованных». На общих построениях начальники лагерей поздравили «контингент» с Победой и нацелили его на дальнейшую добросовестную, ударную работу.

Кое-где было выдано дополнительное блюдо. Но ни оно, ни выходной день не могли смягчить разочарования от услышанных казённых слов. Чуяло сердце: нескоро нашим невзгодам наступит конец…»[49].

А. Мунтаниол вспоминает: «В ночь с 8-го на 9-е мая мы не спали: все уже знали, что Берлин пал и война кончилась. Слушали выступления по радио Сталина, Трумэна и Черчилля. Руководители стран антигитлеровской коалиции поздравляли народы мира с Победой. Наконец-то пришла она! От радости мы не знали, что делать. Смеялись и плакали. Неужели наш труд и наши жертвы никто не оценит? Ведь «этот день мы приближали, как могли».

Каково же было наше удивление, когда утром 9 мая, выйдя из бараков, мы увидели прохаживающихся по «зоне» чекистов с оружием в руках. Этого никогда не бывало, даже в чёрные дни 1942-43 гг. А тут, в такой день, вдруг появились в полном вооружении! Глянули вокруг и увидели: на вышках снова сидят «попки». Что это и зачем? Позже мы узнали и об устроенной в городе облаве на всех наших «трудмобилизованных»… Никакого праздника у нас не получилось. Мы сидели за колючей проволокой и с печальной завистью смотрели на веселящихся людей за нашим забором. Прошло уже полвека, а тогдашнее унижение не выветрилось из памяти до сих пор...

А потому в нашей жизни всё осталось, как было. На вахте, по-прежнему, восседал вооружённый вохровец, отвечавший за наличие «немецкого поголовья». Сохранялся «смягчённый» временем, но столь же одиозный лагерный режим. О возвращении отнятой свободы и доброго имени, права на личную жизнь, семью, проявление чувств, на политическое доверие, равенство в обществе, справедливость и речи не велось. Всё это было не про нас…»[50].

Михаил Дистергефт в интервью В.Чевардину говорил: «В.Ч.-Чем был для Вас день Победы? М.Д.: «Светлый день – май. Всеобщее ликование. Надежда на возвращение домой». В.Ч.: «И Родине служить!?». М.Д.: «Эта Ваша фраза для газеты. Просто жить, как человек, работать как человек. У каждого есть семья, близкие и свое дело. В лагере были инженеры, военные, ученые, а работали чернорабочими…»[51].

Для определения особенностей этнического и гражданского поведения важное значение имеют взаимоотношения внутри этнической группы и контакты с окружающим населением. Понятно, что российские немцы, несмотря на общие этнические характеристики, все же делились на городское и сельское население, обладали специфическими социальными характеристиками (крестьяне Поволжья или городская интеллигенция, например), были в разной степени политизированы и образованы. По воспоминаниям прослеживается определенный антагонизм между этими группами.

Только в двух воспоминаниях мы нашли информацию о противоречиях между немцами разных регионов. Георг Гильдебрандт пишет о том, что чекисты пытались внести разлад между поволжскими, донскими и черноморскими немцами. «Впрочем, не было и тесных контактов между поволжскими и немцами с Дона. Каждая группа российских немцев в своем регионе вела свою личную жизнь». Донским немцам казалось, что среди поволжских было больше членов партии и комсомола[52].

Фридрих Шнейдер вспоминает: «Антагонизм между различными географическими группами сначала был довольно силен. Особенно «старались» немцы южного Кавказа (из Азербайджана и Грузии). Они были убеждены, что именно немцы Поволжья виноваты в том, что все немцы СССР оказались в существующем положении. И лишь после того, как один историк, доктор наук, «открыл им глаза», они успокоились». Было противоречие между рядовыми немцами их бывшими административными и партийными начальниками в Поволжье. Но в трудармии все оказались равны. «К партийным трудармейцы относились с усмешкой»[53]. Б.Раушенбах назвал один из разделов своих воспоминаний «Партийный атавизм».

В воспоминаниях прослеживается определенный антагонизм между «сельскими» и «городскими» немцами. Вот типичные высказывания подобного рода: «Верхушка» немцев, выходцы из городов, не имела связи с «основным народом». «Что эти десятки людей, которых восхваляет автор, имели общего с основной массой, которая под страхом голода трудились в описанных выше условиях. Эта верхушка, в основном выходцы из крупных городов, не только не имели связь с основным народом, а сторонились его, считая его виновником своей беды. Большинство из них старались доказать, что они вовсе не немцы. Доктор Рикерт и ученый Раушенбах, идя в столовую, говорили только на английском языке. Что они могли иметь общего с оборванным голодным простонародьем»[54]. Иван Браун замечает: «Военные из немцев все были при должностях и присматривали за нами. Они считали нас предателями, так же думали о немцах Поволжья и немцы, живущие в Казахстане»[55].

Взаимоотношения с местным населением было особенно тяжелыми. Э..Дистергефт вспоминает: «Как смотрели на нас богословцы! Страшно вспомнить тяжелые, ненавидящие взгляды местных жителей. Как буравы, они сверлили наши сердца. В нас они видели убийц своих мужей, сыновей, погибших на фронте». «Мы были враги! Рабочий скот, который имел право только работать и умирать»[56].

Советская пропаганда, стимулированная лозунгом «Убей немца!», сделала все, чтобы в сознании малообразованного, в основном крестьянского населения СССР, объединить всех немцев в одну национальную группу и преследовать их как фашистов. Известны случаи, когда убийство российского немца на спецпоселении расценивалось как убийство фашиста. Шпиономания породила множество так называемых «заговорщических групп» среди трудармейцев, раскрытых чекистами в лагерях и обрекла их на смертельные приговоры. Самими трудмобилизованными их положение ощущалось как положение преступников-заключенных.

Фридрих Шнейдер свидетельствует, что контакты с местным населением сначала были запрещены и отношения были сложными, а затем, после снятия запретов, наладились. «Трудолюбие, аккуратность в делах, честность в поведении, безусловно, подействовали на окружающих. Враждебность постепенно пошла на нет»[57].

В самих лагерях очень часто выживание немцев было связано с гуманным поведением начальников и мастеров других национальностей. Система не смогла лишить всех людей души и элементарного сочувствия человеку, попавшему в беду. Например, А.Мут говорит о том, что выжили во - многом потому, что мастера и начальники, от которых зависела работа, были хорошими людьми и видели, что норма для истощенных людей неприемлема[58]. И все же таких, кто шел вопреки жестокости системы, было немного. Иосиф Кесслер свидетельствует: «Хороших начальников, которых поминают добрым словом немцы-трудармейцы, были единицы»[59].

Уровень образованности и политической культуры российских немцев-крестьян в 1930-40-х гг. был невысок, как впрочем, и всего населения СССР. В то время осознать ущербность, жестокость и антигуманность всей системы власти могли лишь немногие. Другие же обращали преимущественное внимание на условия быта и кличку «фашист». Г.Вольтер пишет: «Нельзя не признать, что тюремщики сталинского СССР и нацистской Германии оказались изощрёнными психологами. Они умели так поставить дело, что находившийся под их властью человек страдал более всего от мелких обид, привыкая в то же время к настоящему горю, которое нёс с собой государственный террор.

Заключённые в лагерях немцы куда сильнее реагировали на клички, незаслуженные оскорбления типа «лодырь», «дармоед» и т.п., чем на подлинную жестокость. Они плакали, как дети, когда их называли фашистами, гитлеровцами, фрицами, толкали прикладами или били по лицу. Но при этом будто вовсе не замечали колючей проволоки, собачьего лая, конвойного сопровождения или того, что их морили голодом и оставляли на съедение гнусу»[60].

Пожалуй, только несколько сот представителей интеллигенции (в том числе, Б.Раушенбах, П..Рикерт) осознавали ущербность всей советской системы. Б.Раушенбах говорил: «Конечно, то, что немца просто за то, что он немец, посадили за решетку, не прощается и не забывается. Но когда меня брали, я отнесся к этому совершенно философически, я не расстроился. Мне было неприятно, но я не считал это неправильным и не считал трагедией. Солагерникам я популярно объяснял, что в Советском Союзе каждый приличный человек должен отсидеть некоторое время, и приводил соответствующие примеры». Борис Раушенбах в целом оценивал советскую систему отрицательно[61]. П..Рикерт – немец-антифашист, бежавший от Гитлера в Советский Союз и тут попавший в сталинские лагеря, не имел иллюзий и называл СССР не иначе как «Великое говно» («Die grobe ScheiBe»).

Восприятие репрессий имело свою историю и динамику в самосознании российских немцев. Этнический стереотип «народ-странник», «немец-чужак» актуализировался в их менталитете в годы Первой мировой войны, а затем уже в ходе антинемецких кампаний 1934, 1936-38 гг., депортации 1941 г. и трудовой мобилизации в лагеря НКВД, жизни на спецпоселении. Мы не можем утверждать, что все российские немцы в советский период их истории осознавали свою дискриминацию по национальному признаку, направленность политических репрессий против определенной этнической группы. Восприятие дискриминации зависело от многих факторов: памяти разных поколений; социальных групп; городского или сельского происхождения. Поколения, родившееся до революции и сознательно воспринимавшее события Первой мировой войны (родители трудармейцев) ожидали депортации 1941 г. как прогнозируемого события. Но и они не ожидали повышенной жестокости этой акции советского режима. Как правило, родители не посвящали своих детей в свои взаимоотношения с властью, не критиковали вслух ее действия и потому дети не несли в себе память дискриминации.

Как же жили эти люди с раздвоенным сознанием? В. Дизендорф вспоминает: «У взрослых выработалась как бы двойная тактика: умалчивание (наиболее характерно для отца) или уход в сугубо бытовую сферу (мать)». «Мой отец всегда избегал оценивать вслух обездолившую его советскую державу. Мне приходилось слышать от него лишь один соответствующий эпитет: грабительское государство»[62].

Поколения, родившиеся после революции и в сознательном возрасте столкнувшиеся с политикой репрессий 1940-х гг., почти всю свою жизнь надеялись на исправление ошибок государства, покаяние власти перед немцами и восстановления их государственности. В свою очередь, они старались не затруднять жизнь своих детей тяжелыми воспоминаниями времен трудармии и спецпоселения, продолжая исповедовать принцип «послушания власти». А поколения, родившиеся на спецпоселении и лишенные знания родного языка, знания истории и культуры своей рассеянной, ассимилируемой этнической группы, старались приспособиться к жизни без опоры на национальные корни. По нашему мнению, большинство трудармейцев осознало политику направленной дискриминации и репрессий по национальному признаку только в 1980-90-х гг.

Может возникнуть вопрос – а коллективизация-раскулачивание, шпиономания 1930-х гг.? Какую они оставили память в самосознании? При анализе этих феноменов следует учесть, что, во-первых, коллективизация обернулась трагедией для всего российского крестьянства и в сознании не выделялась ее немецкая составляющая. Антинемецкие кампании середины и второй половины 1930-х гг. оставили уже заметный след в менталитете российских немцев, т.к. был нанесен удар по немецкой национальной культуре (закрытие школ, сокращение территориальной автономии и т.п.). Однако жертвами шпиономании стали не только немцы. Большой террор коснулся всех социальных слоев и национальных групп населения СССР. А для большинства сельских жителей слово «политика» было вообще малопонятным. Поэтому этот этап репрессий также слабо отразился в генетической памяти новых поколений.

Г.Вольтер, рассуждая о причинах непротивления немцев, пишет: «Но было и ещё одно обстоятельство, позволяющее ответить на поставленный вопрос. Это - страх 1937 года, неусыпная деятельность оперчекистских цепных псов, которые не шли по следам происходящих событий, а опережали их даже там, где таковые вообще не могли иметь места…

Для немцев, вчерашних сельских жителей, воспитанных в строгих правилах христианской морали, не знавших блатного жаргона и не изведавших тюремных застенков (те, кто в 1937 г. попал в лапы НКВД, домой не вернулись, а единицам, которым всё же удалось вырваться, заткнули рот до конца жизни), всё это было непривычно, дико и чудовищно. Они никак не могли понять, что хотят найти эти люди в их пустых чемоданах и тощих узлах. Может, «политику» какую ищут, так откуда ей здесь взяться, когда кругом заборы, а «вольные» шарахаются от тебя, как от прокажённого?[63].

Он же рассуждает:: «Мы осознали, что террор против немцев начался в начале 1930-х годов, террор по национальному признаку по имя советского «морально-политического единства…Всё это мы осознали многие годы спустя. А в 41-м и позднее происходящие большие и малые события были для нас всего лишь зловещим фоном, в соответствии с которым менялась жизнь, а с ней и личная судьба миллионов людей[64].

Я. Левен, пишет о том, что с 1935 г. немцев стали обвинять в шпионаже и среди людей укоренилась подозрительность. «Вдвойне трудно было немцам, которым всегда приписывался шпионаж. Знакомые мне по службе немцы (преподаватели немецкого языка) все были арестованы». Шпиономания продолжалась до войны. «В то время, когда повседневно арестовывались граждане СССР, особенно немецкой национальности, я остался один, из знакомых мне немцев, на свободе. Несмотря на все трудности (высылка с начала войны из города в кишлак, мобилизация в трудармию, спецпереселение), мне все же опять повезло. Вся моя семья и я прошли через все это “целыми и невредимыми”. Немногие семьи в СССР могли то же сказать о своей судьбе»[65].

Элеонора Дистергефт передает свое ощущение в начале 1990-х гг.: «Вдруг поняла, что с 1937 до конца 1989 года я, вернее, мы с мужем никогда не чувствовали себя полноправными гражданами нашей страны»[66].

По настоящему, только в 1990-х гг. трудармейцы полностью осознали, что с ними сделала советская власть. Михаил Дистергефт говорит о том, что десятки лет репрессивной истории немцев стали годами борьбы за сохранение человеческого достоинства, «преодоление страха, недоверия и подозрительности, укоренившихся в народе в те годы»[67].

В. Гейнц характеризует жизнь немцев в СССР как выживание. «При этом режиме, почти в девятилетнем возрасте, в сентябре 1944 года пришел я в школу. С началом войны до сего времени для детей нашей семьи о хорошей жизни не могло быть и речи. Мы были заняты выживанием»[68].

Дети поволжских немцев, получившие образование, осознавали низкий уровень своей жизни в СССР и находились в угнетенном состоянии всю последующую жизнь. Особенно остро ощущали они это после переезда в ФРГ. И. Вейт пишет: «Мы жили в селе Брабандер, на Волге, чуть ниже церкви. Мама говорила, что мы жили неплохо. Но я ей не возражал….

Почти семьдесят лет прожито. Многое пришлось мне испытать за мою долгую жизнь. Полвека я жил и работал в Сосновке, где городской человек и дня не захочет пробыть. Ничего хорошего нет тут и теперь. Некоторые меня спрашивают: «Затем тебе ехать в Германию, ты же и здесь хорошо живешь? «Здесь неинтересно», - отвечаю я им»[69].

По мнению всех авторов воспоминаний, после трудармии, на спецпоселении положение немцев не изменилось в лучшую сторону. Все немецкое было объявлено презренным, национальное образование не восстановлено. Г.Вольтер отмечает: «Государству нужна была серая безликая масса отпущенных на «волю» рабов, которые бы воспроизводили себя под пристальным надзором «плантаторов» из спецкомендатур МВД»[70].

Немцы саркастически говорили: «Каждый, кому посчастливилось здесь жить (на спецпоселении – В.М.К.), получил справку. Эту справку, ограничивающую свободу передвижения, немцы с сарказмом читали на свой лад: «Собакам, кошкам и немцам вход запрещен!»[71].

Отношения с местным населением на спецпоселении налаживались, но возникла проблема забвения национального языка. «Трудолюбие, аккуратность в делах, честность в поведении, безусловно, подействовали на окружающих. Враждебность постепенно пошла на нет... В немецких семьях все реже стали говорить на родном языке. Во дворе детишек дразнили, обзывали «фрицами» и фашистами (не все люди были дружески настроены к немцам, особенно те, в чьих семьях кто-либо погиб на войне.) Дети сопротивлялись изучению родного языка. Постепенно появилось все больше немцев, особенно рождения 1949 и дальше годов, не знающих свой родной язык. Немецких школ как не было, так и нет...»

Материальное положение немецкого населения быстро улучшалось. Это вызывало зависть окружающих. «И постепенно со стороны отдельных граждан, особенно русских, появилась зависть. Стали даже поговаривать: «Немцы как кошки. Как их не кинь, все равно на ноги встанут...

Но осталось моральное и социальное неравенство. Как бы немец хорошо ни работал, лучшим никогда не называли. Особенно это выражалось, когда производились награждения. Как же можно лучшему сталевару Кронвальду присвоить звание «Герой Социалистического Труда» если он немец? Дали это звание татарину, который... был хуже»[72].

Долго сохранялась надежда, что правительство повинится перед немцами. Но этого не произошло. «Годы шли, руководители государства менялись, даже «Союз нерушимый» распался, а отношение к немцам так и не изменилось. На них все еще смотрят, как на рабочую силу»[73].

Пожилые немцы, бывшие крестьяне из Поволжья были навсегда запуганы властью. Сын трудармейца П.Рикерта свидетельствует о немцах, оставшихся жить на окраине Н.Тагила (ему довелось вручать им паспорта в 1989 г.): «Навек испуганные люди! Не знающие языка своих отцов, почти не знающие и самих отцов, я уж не говорю о дедах»[74].

Память о несправедливости сохранилась навсегда и ярко отражена в стихах трудармейцев. Например, в стихотворении А.Лира «Сыновьям»:

«Жизнь, конечно, это благо,

Если нет в той жизни зла,

Но в бараках «ТагилЛАГА»

Жизнь мне тягостной была…

Сердце страшными рубцами

Покалечено давно,

И навеки подлецами

Все оплевано оно[75].

Г.Вольтер уверен, что генетическая, родовая память российских немцев вместила в себя все унижения, которые претерпел народ от советской власти и эта память сохранится навсегда. «Уйдут (да и ушли уже, и уходят!) в небытие репрессированные немцы, но из уст в уста, из поколения в поколение будет передаваться, обрастая легендами, пережитое, откладываться в национальном генетическом коде, через века будет помниться, как по чудовищному навету, лишив нажитого добра, изгнали целый народ из его родных мест и вывезли в далёкие, холодные просторы, рассеяли по зёрнышку на огромном чужом поле. Как не пустили на фронт и бросили в концлагеря немецких мужчин, чтобы сгубить их голодной смертью. Как угнали матерей, заставив их заниматься непосильным трудом в тайге и на гулаговских стройках. Как умирали малые дети от холода и голода, без материнской ласки и тепла. Как потом уже, после войны, оставшихся в живых - всех - приговорили к вечному поселению, пригрозив 20-ю годами каторги тем, кто отважится покинуть отведённую резервацию»[76].

Подводя итог нашему микроисследованию, остановимся на некоторых важных выводах. Во-первых, воспоминания российских немцев являются весьма специфическим источником. Немцы, как правило, не вели дневниковых записей по ходу событий и практически все воспоминания написаны в конце 1980-90-х гг. На публицистические работы, написанные ранее, наложила свой отпечаток внешняя – государственная, и внутренняя – самоцензура. Эти поздние по времени создания источники отразили уже совершившуюся эволюцию в сознании, в состоянии свободы российские немцы совершенно по-новому увидели свою трагическую историю. Поэтому воспоминания не являются слепком с исторической эпохи, отражением реальности происходящего. Они пронизаны мифами, стереотипами, заблуждениями и озарениями.

Во-вторых, определенные нами в вопросниках-идентификаторах символы этнической и гражданской идентичности нашли лишь частичное отражение в сюжетах воспоминаний. Поэтому мы смогли ответить не на все из них.

Нас интересовали, прежде всего, сопряженные понятия этнической и гражданской идентичности – отношение к «малой» и «большой» родине. Большинство авторов воспоминаний эмоционально привержены свой «малой родине» - республике немцев Поволжья. Они готовы покинуть СССР, Россию, если не будет восстановлена их государственность. Немногие авторы (родившиеся не в Поволжье) настроены на ассимиляцию и равнодушны к восстановлению республики. Есть пессимисты, которые понимают, что их надежды на свою государственность никогда не будут реализованы.

Подавляющее число авторов говорят о положительном восприятии «большой родины» - СССР, о своем патриотизме, желании служить в Красной Армии

В целом можно констатировать, что до 1941 г. российские немцы обладали положительной этнической и гражданской идентичностью. Репрессии 1940-50-х гг. породили духовный кризис и актуализировали понятие «родина предков» (т.е. Германия). Лишь малая часть этого поколения немцев осталась верна СССР, России, сохранив положительную гражданскую идентичность (не претендуя при этом на немецкую республику). Длительное время поколение, побывавшее в трудармии, считало репрессии против себя ошибкой, надеялось на ее исправление и разделяло стереотипы советских людей в восприятии родины, Сталина, интернациональной дружбы народов и т.п. Разочарование в политике государства вызвало переход к негативной гражданской идентичности и выезду в Германию.

В воспоминаниях (единичных) проявляется понимание этнических стереотипов, присущих российско-немецкому этносу. Среди них: послушание власти, данной от Бога; богобоязненность; трудолюбие, разумный практицизм, порядочность; дисциплинированность, исполнительность; чувство собственного достоинства, личной чести, стремление к первенствованию; немцы - «народ-странник», «народ-чужак».

Однако в воспоминаниях преобладает акцент на «послушание власти» и почти не говорится о сопротивлении режиму. Между тем, другие источники (документы НКВД-МВД, ГУЛАГа, архивно-следственные дела) свидетельствуют о нем. Советские немцы приняли активное участие в борьбе с фашизмом, в движении фронтовых бригад в тылу, сборе средств на танковые колонны и самолетные эскадрильи, работали в неимоверно тяжелых условиях. Они верили, что хорошая работа снимет с них все политические обвинения.

Другой стороной медали было дезертирство, отказ от работы, умышленный брак на производстве, духовное и физическое сопротивление власти. Поражает численность арестованных в системе НКВД за 1942 г. – 10,5 тыс. чел. и дезертировавших с предприятий разных наркоматов за 1943 г. – 5 % или около 10 тыс. чел. от числа трудмобилизованных. С одной стороны, эти цифры говорят о постоянстве обычной практики НКВД – поиске «врагов народа», с другой, свидетельствуют о сопротивлении немцев насилию. Не следует думать, что все российские немцы были готовы с оружием в руках сражаться против фашистских немцев. Скорее, наоборот. Один из известных российско-немецких журналистов Э. Бернгард, например, вспоминал: «Когда мой отец услышал по радио, что началась война, он пришел домой и заявил, что собирается идти в военкомат – добровольцем защищать Родину. На что мой дед отреагировал примерно так: «Тоже мне защитник… Лучше готовься к тому, что нас отсюда вышлют». И далее молодой Бернгард рассуждает: «А что касается трудармии и тому подобного, то увести нас с этой бойни в «щадящем режиме» было просто невозможно. Это была плата за неучастие в убийстве»[77].

В ходе анализа источников мы выяснили первоначально позитивное восприятие немцам акта депортации (кроме предлога к ней) и трудовой мобилизации. Рубежом к негативной оценке этих актов власти стало появление колючей проволоки и лагерей. Сработал этнический стереотип, связанный с развитым чувством собственного достоинства. Его унижение и понимание того, что началась явная дискриминация по национальному признаку стали психологическим рубежом в сломе самосознания, изменении основ ментальности. Это стало травмой на всю оставшуюся жизнь и символом разлучения с родиной. Немцы расценили репрессивный акт как предательство, лишение родины, «плен у своих».

По материалам воспоминаний фиксируется ощущение более низкого, чем у заключенных, статуса трудармейцев (в бытовом, материальном смысле). Значительная часть авторов текстов пишут о боязни массового уничтожения российских немцев в период с начала войны до Сталинградской или Курской битвы. Лишь Б.Раушенбах возражает против этого тезиса. Трудармейцы очень эмоционально прореагировали на лозунг советской пропаганды «Убей немца!», который отождествил их с фашистами в сознании окружающих. Наши исследования подтверждают более высокую смертность среди трудармейцев по-сравнению с заключенными. Трудармейцев ИТЛ Бакаллага приговаривали к ВМН на порядок больше, чем заключенных. Однако углубленный сравнительный анализ положения двух групп спецконтигента еще не проводился, поэтому мы можем допустить, что такие ощущения трудмобилизованных являются проявлением этноцентризма. Начальство ИТЛ довольно быстро убрало лозунг «Убей немца!» на второй план, понимая, что он снижает трудовую отдачу немцев. Положение заключенных ИТЛ в 1941-1943 гг. было не менее катастрофичным, чем немцев, явных признаков планов уничтожения российских немцев в архивах не обнаружено. Кроме того, в положении немцев оказались многие другие депортированные народы и национальные группы. Перелом в войне принес облегчение всем узникам лагерей.

Российские немцы получили тяжелую психологическую травму и в день Победы. Фактически они были лишены этого праздника. Это событие также подтолкнуло их к формированию негативной гражданской идентичности.

По воспоминаниям мы можем проследить отношения внутри этнической группы российских немцев, понять степень ее консолидации, а также проанализировать взаимоотношения с окружающим населением. В текстах фиксированы противоречия между городскими и сельскими жителями, «простым народом» и интеллигенцией, бывшими начальниками и рядовыми, военными и гражданскими, беспартийными и членами партии, комсомола. Однако довольно скоро эти различия нивелировались. Таким образом, подтверждается уже давно сделанный вывод о консолидации немецко-российского этноса под влиянием депортации, трудовой мобилизации и спецпоселения.

Отношения с окружающим населением складывались трудно и имели длительную историю эволюции. Самым стойким негативным символом в них была кличка «фашист», «фриц», которая прижилась особенно прочно в травмированном сознании участников войны. Положительный вектор в налаживании взаимоотношений омрачился сохранением политизированного морального и социального неравенства российских немцев в советском и российском обществе.

В воспоминаниях отразилась низкая политическая культура, отсутствие четкого представления о системе власти в СССР, сущности советского государства, а потому и его критики в целом. В связи с этим пропагандистская машина большевиков сумела обмануть большую часть населения СССР, в том числе и советских немцев. В текстах различных авторов повторяется описание тяжелых условий быта и труда и лишь редко встречается критика системы власти в целом.

Нами предпринят анализ восприятия трудармейцами самих репрессий, укорененности памяти о них в этническом самосознании. Можно сделать вывод, что постепенно память о репрессивной дискриминационной политике советской и российской властей сформировала и закрепила негативную этническую и гражданскую идентичность в сознании российских немцев и подвигнула их к выезду на «родину предков».

Приложение 1

Идентификатор идентичности.

Этническая идентичность:

1.1. Проживание на общей территории

1.2. Знание национального языка

1.3. Кровнородственное происхождение, национальность родителей

1.4. Общие признаки быта

1.5. Тяготение к географическому и климатическому району проживания

1.6. Знание национальных традиций и обычаев, культуры

1.7. Общее историческое прошлое

1.8. Особенности поведения и специфические черты характера

1.9. Похожая внешность

1.10. Общая религия, межконфессиональные отношения

1.11. Сходный образ жизни

1.12. Взаимоотношения с другими этническими группами и государством

1.13. Информированность о национальной культуре других этносов

1.14. Кем себя считает – гражданином СССР, представителем своей национальности?

1.15. Вид этнической идентичности (нормальная, этноцентричная, индифферентная, амбивалентная - «сдвоенная»)

1.16. Отношение к межнациональным бракам

1.17. Готовность к защите своих этнических интересов

1.18. Влияние образования, религиозности, возраста, социального статуса на сознание

Гражданская идентичность:

2.1. Отношение к политическим символам (позитивное или негативное осознание принадлежности к социалистическому государству-Родине, отношение к Конституции государственному устройству СССР, гербу, флагу, патриотизм, уважение к партии и правительству, одобрение социалистической доктрины, морального кодекса…).

2.2. Экономические символы (признание общественной собственности на средства производства, государственная собственность, отсутствие безработицы, богатые полезные ресурсы…)

2.3. Достижения (самая могучая страна в мире, гордость успехами индустриализации, коллективизации…)

2.4. Межнациональное взаимодействие (СССР – семья народов, интернациональная дружба, пролетарская солидарность…)

2.5. Быт (довольство социалистическим бытом, коммунальные квартиры, общепит, бесплатные системы образования и здравоохранения, профсоюзы для трудящихся…)

2.6. География (могучая и разноликая природа, комфортные климатические условия проживания, возможность свободных миграций)

2.7. Литература, искусство (гордость достижениями культуры, знание лучших произведений соцреализма…)

2.8. Этническая культура (хорошие условия для развития этнической культуры, языка, образования, культурного досуга…)

2. 9. Психологическое состояние (вера в победу коммунизма, уверенность в будущем…)

2.10. Социальные оценки (здоровое коллективистское общество, признание в обществе, хорошая зарплата, возможность социальной мобильности, открытые возможности для профессионального, экономического и социального роста; принятие или непринятие гражданской общности в качестве группы членства)

Приложение 2.

Основные сюжеты воспоминаний.

1. Восприятие «большой» и «малой» родины. Проявление патриотизма

2. Понимание элементов этнического самосознания

3. Взаимоотношения с властью

4. Время осознания начала террора против немцев

5. Объяснение непротивления репрессиям

6. Отношение к депортации

7. Немцы и служба в Красной Армии

8. Восприятие мобилизации

9. Восприятие трудармии и труда в лагерях

10. Восприятие лозунга «Убей немца»

11. Положение трудармейцев в сравнении с заключенными

12. Различие в труде немцев и заключенных

13. Хорошие начальники

14. Политика властей по отношению к немцам до и после Сталинграда

15. Взаимоотношения между географическими группами этноса

16. Противоречия внутри этнической группы

17. Контакты с местным населением

18. Отношение к Победе

19. Восприятие жизни на спецпоселении

20. Осознание уровня жизни в СССР

21. Отношение к родному языку

22. Отношение к государственной политике в целом

23. Реакция на условия труда и жизни

24. Ощущение морального и социального неравенства.

25. Генетическая память и репрессии

26. Отношение к восстановлению республики

27. Отношение к выезду в Германию

* Опубликовано: Гражданская идентичность и внутренний мир российских немцев в годы Великой Отечественной войны и в исторической памяти потомков: Материалы XIII международной научной конференции. Москва, 21-23 октября 2010 г. М.: «МСНК-пресс», 2011. – С.322-349

[1] Лурье С.В. Историческая этнология. М.: Гаудеамус, 2003.-320с.- С.100

[2] Бернгардт Э. Г. Штрихи к судьбе народа. М.: Фонд Народная память, 2001. - 210с.- С. 314.

[3] Левен Я. Краткое описание жизненного пути. Электронный архив воспоминаний трудармейцев. Лаборатория «Историческая информатика» НТГСПА. Источник поступления: Архив Исследовательской группы по изучению истории и культуры немцев в России» Института истории Восточной Европы Гейдельбергского университета. Раздел «Wolter-archiv».

[4] Гейман И.К. Так ли уж необходима немцам своя государственность? Электронный архив воспоминаний трудармейцев. Лаборатория «Историческая информатика» НТГСПА.

[5] Вольтер Г.А. Зона полного покоя: Российские немцы в годы войны и после нее/ Свидетельства очевидцев/ Издание 2-е, дополненное и исправленное/ Под ред. В.Ф.Дизендорфа. – М., 1998.-416 с. - С.382

[6] Штеле В. Подслушанный монолог. Электронный архив воспоминаний трудармейцев. Лаборатория «Историческая информатика» НТГСПА.

[7] Вольтер Г.А. Там же.- С.10,11.

[8] Шнейдер Ф.Г. Воспоминания. Электронный архив воспоминаний трудармейцев. Лаборатория «Историческая информатика» НТГСПА. Источник поступления: Архив Исследовательской группы по изучению истории и культуры немцев в России» Института истории Восточной Европы Гейдельбергского университета.

[9] Левен Я.А. Краткое описание жизненного пути. Электронный архив воспоминаний трудармейцев. Лаборатория «Историческая информатика» НТГСПА. Источник поступления: Архив Исследовательской группы по изучению истории и культуры немцев в России» Института истории Восточной Европы Гейдельбергского университета. Раздел «Wolter-archiv».

[10] Кроневальд И. Незаживающая рана. Электронный архив воспоминаний трудармейцев. Лаборатория «Историческая информатика» НТГСПА.

[11] Вольтер Г.А. Там же. С.10,11.

[12] Гейман И. Хранят так много дорогого (некоторые жизненные вехи в документах). Электронный архив воспоминаний трудармейцев. Лаборатория «Историческая информатика» НТГСПА.

[13] Ради мира на земле (Открытое письмо группы советских граждан немецкой национальности к правительству и общественности ФРГ. Электронный архив воспоминаний трудармейцев. Лаборатория «Историческая информатика» НТГСПА.

[14] Мелинг Р.Е. Город – в наследство Электронный архив воспоминаний трудармейцев. Лаборатория «Историческая информатика» НТГСПА.

[15] Шнейдер Ф.Г. Воспоминания. Там же.

[16] Кириллов В.М. Этническое самосознание под гнетом власти (немецко-российский этнос в условиях политических репрессий) / Ученые записки Нижнетагильской государственной социально-педагогической академии. Общественные науки / отв. Ред. Е.Г.Неклюдов. Н. Тагил: НТГСПА, 2006. – 224 с.- С.93-113.

[26] Шнейдер Ф.Г. Воспоминания. Там же.

[27] Валова (Мельхер) Е.Е. Жаркое лето 1941 г. Электронный архив воспоминаний трудармейцев. Лаборатория «Историческая информатика» НТГСПА.

[28] Вольтер Г.А. Там же. С.29, 15.

[29] Гильдебрандт Г.(И.).Трудармия.1942–1945. Электронный архив воспоминаний трудармейцев. Лаборатория «Историческая информатика» НТГСПА.

[30] Горст А.Г. Годы плена у своих (воспоминания юности). Электронный архив воспоминаний трудармейцев. Лаборатория «Историческая информатика» НТГСПА. Источник поступления: Архив Исследовательской группы по изучению истории и культуры немцев в России» Института истории Восточной Европы Гейдельбергского университета.

[31] Мут А. Трудармия. Электронный архив воспоминаний трудармейцев. Лаборатория «Историческая информатика» НТГСПА.

[32] Гильдебрандт Г. (И.).Трудармия.1942–1945.

[33] Кесслер И.Н. Богословлаг: как это было. Электронный архив воспоминаний трудармейцев. Лаборатория «Историческая информатика» НТГСПА.

[34] Крюгер Ф. Так это было. Там же.

[35] Вольтер Г.А. Там же. С.101, 102.

[36] Раушенбах Б.В. «Удивили меня Бухенвальдом! А у нас что – лучше было?!» (Из воспоминаний Б.В.Раушенбаха). Электронный архив воспоминаний трудармейцев. Лаборатория «Историческая информатика» НТГСПА.

[37] Мут А. Трудармия. Там же.

[38] Вольтер Г.А. Там же. С. 29

[40] Эзау Я. Краснотурьинск в сердце моем. Электронный архив воспоминаний трудармейцев. Лаборатория «Историческая информатика» НТГСПА.

[41] Горст А.Г. Годы плена у своих (воспоминания юности).

[42] Вольтер Г.А. Там же. С.300

[43] Раушенбах Б.В. «Удивили меня Бухенвальдом! А у нас что – лучше было?!» (Из воспоминаний Б.В.Раушенбаха).

[44] Вольтер Г.А. Там же. С. 110

[45] Вольтер Г.А. Там же. С.124.

[47] Вольтер Г.А. Там же. С. 293.

[48] Дистергефт (Гронвальд) Э.П. Вспоминая пережитое. Электронный архив воспоминаний трудармейцев. Лаборатория «Историческая информатика» НТГСПА

[49] Вольтер Г.А. Там же. С. 321-322

[50] Вольтер Г.А. Там же. С. 322.

[51] Интервью М.В.Дистергефта В.В.Чевардину. Gedenkbuch. Гордое терпенье. Книга памяти советских немцев-узников Тагиллага. Электронное издание. Н.Тагил: Мемориал, НТГСПА, 2005. – Видеофайл в разделе «Документы».

[52] Гильдебрандт Г. (И.).Трудармия.1942–1945.

[53] Шнейдер Ф.Г. Воспоминания.

[54] Гейман И.К., Шедель И.А., Берг П.А. Как мы ждали и чего дождались. Электронный архив воспоминаний трудармейцев. Лаборатория «Историческая информатика» НТГСПА.

[55] Браун И.И. Из воспоминаний. Электронный архив воспоминаний трудармейцев. аборатория «Историческая информатика» НТГСПА.

[56] Дистергефт (Гронвальд) Э.П. Вспоминая пережитое.

[57] Шнейдер Ф.Г. Воспоминания

[59] Кесслер И.Н. Богословлаг: как это было.

[60] Вольтер Г.А. Там же. С. 249.

[61] Раушенбах Б.В. «Удивили меня Бухенвальдом! А у нас что – лучше было?!» (Из воспоминаний Б.В.Раушенбаха).

[62] Дизендорф В. Ф. Прощальный взлет. М.: МСРН, 2002. – 347 с. - С. 112.

[63] Вольтер Г.А. Там же. С. 113, 114.

[64] Вольтер Г.А. Там же. С. 31.

[65] Левен Я.А. Краткое описание жизненного пути.

[66] Дистергефт (Гронвальд) Э.П. Вспоминая пережитое.

[67] Дистергефт М.В.Вспоминая те годы. Электронный архив воспоминаний трудармейцев. Лаборатория «Историческая информатика» НТГСПА.

[68] Гейнц В. Мои школы и университеты. Электронный архив воспоминаний трудармейцев. Лаборатория «Историческая информатика» НТГСПА.

[69] Вейт И.П. Где хорошо, там и родина. Электронный архив воспоминаний трудармейцев. Лаборатория «Историческая информатика» НТГСПА.

[70] Вольтер Г.А. Там же. С. 350.

[71] Гильдебрандт Г. (И.).Трудармия.1942–1945.

[72] Шнейдер Ф.Г. Воспоминания.

[74] Рикерт И.П. Пауль Эмильевич Рикерт - мой отец (1989). Электронный архив воспоминаний трудармейцев. Лаборатория «Историческая информатика» НТГСПА.

[75] Лир А.А. Сыновьям. Электронный архив воспоминаний трудармейцев. Лаборатория «Историческая информатика» НТГСПА.

[76] Вольтер Г.А. Там же. С.356